Как он, кстати? Помнишь, однажды в пятидесятых я возил вас по всем нью-йоркским ночным клубам? Вот потеха была, особенно в «Копакабане».

– Да, вечерок получится на ять. Гумбольдт был в восторге. Он умер.

Юлик взял ярко-синюю шелковую сорочку и надел ее. Помнится, в прошлый мой приезд путем строжайшей диеты он добился известной стройности и носил великолепные приталенные рубашки. Но и тогда пол его «кадиллака» был усеян арахисовой скорлупой. Сейчас же он сильно растолстел. Передо мной было так хорошо знакомое, старое раздавшееся тело: обвисший живот, веснушки на бесформенных плечах и красивые тонкие руки. Я смотрел на брата и видел в нем тучного и словно страдающего одышкой подвижного и хитроватого пацана и его глаза с одним и тем же выражением: «Не виноватый я». Я знал его всего с головы пят, знал родимое пятнышко на запястье, сломанный и снова сросшийся нос, помнил, как он прикидывался мальчиком-паинькой, помнил, как однажды, когда мы купались в поганой висконсинской речушке, распорол себе бедро о разбитую бутылку и как сквозь слой жира сочилась из ноги кровь. Помню, как мы ходили на Мичиганский бульвар смотреть парад участников войны. На нем были просторные, похожие на шаровары, штаны гольф, оранжевая футбольная майка и черные в рубчик чулки. Он сажал меня на плечи и держал за ноги. Потом мы зашли в туалет Публичной библиотеки, высокие желтые писсуары там были похожи на огромные морские раковины, и он помог мне выудить из-под рубашки и трусов мою пипиську. Было это, кажется, в 1923 году. В двадцать восьмом он нанялся носильщиком в «Американ экспресс». Затем работал на конечной автобусной станции. Он водился с уличными парнями и был такой же крутой, как они. Тем не менее Джулиус прошел вечерний курс в институте Льюиса и окончил юридическое училище. В начале пятидесятых он уже брал в Европу свой «паккард» и переправлял его из Парижа в Рим по воздуху, потому что езда по горным дорогам его утомляла. Только на личные нужды он тратил шестьдесят – семьдесят тысяч в год. Не сосчитать, сколько раз он терял состояние и наживал снова.

Я помнил мельчайшие факты биографии Юлика. Это и радовало, и раздражало его. И о чем это говорило? Что я люблю Юлика? Некоторые специалисты считают, что такая феноменальная память – симптом истерии. Сам Юлик помнил только деловые сделки.

– Значит, твой приятель Гумбольдт окочурился? Любил плести всякую чертовщину и одевался хуже тебя, но мне он нравился. И выпить умел. От чего он загнулся-то?

– Кровоизлияние в мозг, – пришлось соврать мне. Болезнь сердца была сегодня запретной темой. – Он кое-что оставил мне по наследству.

– Что? Неужели у него были деньги?

– Нет, только рукописи и разные бумаги. Я поехал в дом для престарелых забрать их у его дяди, и знаешь, кого я там встретил? Менаша Клингера.

– Менаша? Тот рыжий из Ипсиланти? Драматический тенор, который столовался у нас в Чикаго! Не встречал человека, кто бы так обманывался на свой счет. Голоса у него, считай, не было, но носился он с ним как с писаной торбой. Половину жалованья ухлопывал на уроки пения. А когда подцепил гонорею, другую половину пришлось отдавать докторам. Неужели он такой старый, что попал в богадельню? Мне шестьдесят пять, а он всего лишь на восемь лет старше меня. Знаешь, что я на днях нашел? Документ о нашем праве на участок семейного захоронения на Вальдхаймовом кладбище. Там осталось еще место для двух могил. Ты мою не хочешь купить, а? Я не собираюсь валяться в грязи. Пусть меня кремируют. Улетучусь в атмосферу. Ищи меня в сводках погоды.

У Джулиуса тоже были свои мысли о смерти. Когда теплым майским днем хоронили папу, он сказал: «Погодка слишком хороша для похорон. Я такого денька не упомню». Могильщики отвернули искусственный травяной ковер. Внизу, в буро-желтой земле, зияло уютное прохладное лежбище. Небольшой подъемник медленно опускал на холщовых ремнях гроб. Меня бросило в холодный пот. Не было на свете человека, которому так не хотелось проходить врата смерти, как папаше Ситрину. Великий спринтер, целеустремленный бегун по пересеченной местности, он органически не мог лежать спокойно.

Юлику захотелось показать мне, как Гортензия заново отделала детские комнаты. Но я-то знал, что он надеется найти там шоколадки. Буфеты в кухне были на замке. Доступ в холодильник тоже был ему запрещен.

– Она правильно делает, что прячет от меня съестное, – сказал Джулиус. – Пора перестать постоянно жевать. Это вредно. Ты вот говорил, что это ложный аппетит, и советовал сунуть в рот два пальца, когда кажется, что голоден. Как это помогает, мышцы желудка переворачиваются, что ли? У тебя-то воля есть, да еще физкультурой занимаешься – и на перекладине подтягиваешься, и гири выжимаешь, и грушу колотишь, и трусцой бегаешь, и по деревьям, как Тарзан, лазаешь. Не стыдишься того, что делаешь, запираясь в сортире? Знаем мы таких. Сколько бы ни талдычили о духовной жизни и долбаном искусстве, у тебя всегда стоит. Я в твоей пьесе ни хрена не понял, со второго действия ушел. Кино, правда, лучше, но и там целые сцены – скучища. Мой друг, сенатор Ив Дирксен, одно время тоже увлекался литературой. Поздравительные открытки стихами писал. Жуткий жулик был, ни стыда ни совести. Зато хоть подсмеивался над собственными дешевыми хохмами. Слушай, я давно хотел у тебя спросить… Мне вот что кажется. Когда в искусстве начали крутиться большие деньги, у нас в стране все пошло не по-людски. И чем дальше, тем хуже. Как по-твоему?

– Я не много об этом знаю. Смешная идея – из художников сделать капиталистов, но в ней что-то есть. Америка решила долларом поверить все, что имеет отношение к Прекрасному. Ты, может, читал записи никсоновских пленок? Президент сказал, что не желает пачкаться этим дерьмом – литературой и искусством. Сказал так, потому что отстал от жизни. Совершенно не понял духа современного капитализма…

– Но-но, без лекций. У меня твои поучения во где сидят. – Джулиус полоснул пятерней по горлу. – Помню, сядем поесть, а ты рассуждать начинал про Маркса, про Дарвина, про Шопенгауэра. Не о том, так о другом. Еще юнцом был, а туда же. Сколько книжек из «Современной библиотеки» собрал. Ни у кого во всем квартале столько не было. Ставлю пятьдесят против одного, что и сейчас проворачиваешь мозгами какую-нибудь сумасшедшую теорию. Жить без этого не можешь. Однако нам пора ехать. Надо еще подхватить двух кубинцев и ирландца из Бостона. Лично мне искусство до лампочки.

– Ты однажды пытался стать фотографом.

– Не может быть! Когда это