(Это моя бабушка, а следовательно, свекровь НиныАркадьевны.)

— …ты процветала, как сыр в масле каталась. Все сходило тебес рук. Конечно, остаться в двадцать лет круглой сиротой неприятно…

(Неприятно?)

— …но надо же иметь мозги. Это же еще не повод, чтобымотаться по всему миру, влипать в разные истории и не рожать детей.

(Ее послушать, так для того, чтобы рожать детей, повода ненадо вообще.)

— Тебе сорок лет, а на кого ты похожа?! Ты только посмотри насебя в зеркало, и сразу станет все на место. (Каждый день смотрю, а нестановится.) — По телефону твой голос легко можно принять за детский. Неходишь, а порхаешь, как мотыль. Что за юбка? Светишь голыми, извини меня,ляжками. Кому ты подражаешь? Алиске своей дурной? Вышла бы замуж по-настоящему,нарожала бы детей и занялась бы хозяйством… Мигом отпадет охота девочкойприкидываться.

Тут уж мое терпение лопнуло. Даже печенье в горле застряло.

— У Алисы, между прочим, есть и племянники, и муж. —напомнила я, — а лет ей это не добавило.

— Лет-то добавило, ума нет, — выразительно округлив глаза,отрезала Нина Аркадьевна. — А ведь тебе есть с кого брать пример. Вот я в вашигоды… (Не приведи господи!)

— …солидная достойная женщина, порядочная и хозяйственная…

(Со всеми признаками семейной жизни.)

— …уважаемая всеми и мужем. Если ты не возьмешься за ум —умрешь, как твоя бабушка…

(Только об этом и мечтаю: посредине праздника с пирожным ворту, окруженная поклонниками, подарками и любовью.)

— …без мужа и семьи. Знала бы покойница, как сложилась твояникчемная жизнь… (Умерла бы от гордости.)

— …Знала бы, как мучаешься ты без нее, не стала бы баловатьтебя в свое время. Как же! «Сонечка деточка! Сонечка внучечка!» — НинаАркадьевна отвратительно передразнила мою любимую бабушку. — А теперь некомуноситься с тобой, и ты затосковала, заскучала и запечалилась, взяласьпридумывать всякие истории.

— Ничего я не придумывала, — оскорбилась я, вытягивая изблюда сразу три печенья.

— Не перебивай аппетит, — сердито хлопнула меня по руке НинаАркадьевна и, углубившись в чрево холодильника, уже оттуда продолжила:

— Зря ты меня не слушаешь, я плохого не подскажу.

— Я тебя слушаю, — заверила я, проследив глазами за тем, какее голова вынырнула из холодильника и полезла в духовку.

— А если слушаешь, тогда вникай.

Нина Аркадьевна выпрямилась, повернулась к столу, еще разхлопнула меня по руке, тянущейся за очередной порцией печенья, и строгосказала:

— Сейчас же убери со стула ноги. Что за привычка задирать ихвыше головы? Когда уже ты станешь воспитанной?

Я смотрела на Нину Аркадьевну, эту интеллигентнуюшестидесятилетнюю женщину, преподавателя музыки с консерваторским образованием,жену профессора и мать аспиранта. Я смотрела и сгорала от стыда, потому чтопонимала: плевать ей на мое воспитание, как и на всю мою жизнь, а просто жальей своего грязного стула и еще больше жаль песочного печенья, которое с такимаппетитом я истребляла.

Но больше всего Нине Аркадьевне жаль того наследства,которое мимо нее уплыло ко мне. И потому со всей страстностью, с которой онанаслаждается Шопеном и Рахманиновым, она ненавидит меня, свою ни в чем неповинную сироту-родственницу. Мне стало мучительно стыдно за нее, и я съела ещеодно печенье.

— Вот, — сказала Нина Аркадьевна, — в этом ты вся. Рыбубудешь?

Я была уверена, раз мне предлагают рыбу, значит, она сдушком, а потому ответила:

— Нет, рыбу не буду.

— А что ты будешь?

— То, что будет дядя.

— Вячеслав давно на работе, — не без злорадства сообщилаНина Аркадьевна. Я несказанно удивилась.

— Как, уже? В семь утра?

— Не все же такие бездельники.

— Между прочим, я не спала всю ночь, а дядюшка, если памятьмне не изменяет, еще вчера лежал с высокой температурой.

Здесь Нине Аркадьевне смутиться бы, но она Рассердилась.Люди всегда сердятся, когда их ловят а лжи, видимо, именно от смущения.

— Мы не так богаты, чтобы болеть, — отрезала она, отправляярыбу обратно в холодильник и доставая прошлогодние котлеты.

Я понимала, что охотней всего она накормила бы менясинильной кислотой, щедро сдобренной мышьяком и цианистым калием, а потомуотрицательно покачала головой и в сторону котлет.

— Ну, тогда я не знаю, чем тебя угощать! — сердито заметилаона и, накрыв блюдо с печеньем салфеткой, поспешно поставила его в буфет.

— Надо было идти к Алисе, уж она-то нашла бы что-нибудь назавтрак, — ковыряя пальцем несвежую скатерть, заметила я, после чего НинаАркадьевна окончательно взвилась.

— Если хочешь знать, роль Алисы во всей этой истории мнеочень подозрительна, — закричала она. — То она к нам носа не кажет, а то вдругтакое внимание. Почему она сейчас позвонила и рассказала мне весь этот бред?

— Почему?

— Да потому, что хочет заострить всеобщее внимание на том,что она твоя лучшая подруга, готовая по любому зову мчаться тебя спасать. Ведьесли ты умрешь, подтвердить это будет некому.

Я поежилась, усиленно соображая, верит Нина Аркадьевнарассказу Алисы или нет. Если не верит, то вероломно пытается настроить меняпротив любимой подруги, которую ненавидит сразу по двум причинам: за красоту иза дружбу со мной.

Если же Нина Аркадьевна верит всему, что рассказала Алиса,то в ее словах должен быть какой-то подтекст.

— Почему это я должна умирать? — с вызовом спросила я.

Нина Аркадьевна смешалась.

— Мало ли почему, — сказала она. — Разве ты расскажешь, вкакую очередную историю вляпалась на этот раз. Видела бы твоя бабушка…

— Ни во что я не вляпывалась, а лучше скажи мне, почемуАлиса кажется тебе подозрительной.

— Скажу, — неожиданно пошла на откровенность НинаАркадьевна. — Потому что не гак давно я видела ее на Фонтанке, садящейся вчерный «Мерседес», а сегодня на мой вопрос, нет ли у нее знакомых, владеющихтакой машиной, она без заминки сказала, что нет.

Я мгновенно вспомнила про радиотелефон, выпавший из сумочкиАлисы, и почувствовала неприятный холодок под ложечкой.

— А зачем ей убивать меня? — спросила я упавшим голосом.

— Вот этого не знаю. Единственное могу сказать: рядом сАлисой ты будешь в большей безопасности, чем в нашем доме.