– М-да… я полагал, что все в твоей головушке на место поставил, а там по-прежнему кавардак. – Финн покряхтел, по плечу ее потрепал и вдруг рявкнул: – Наина!

– Я здесь, любимый, – раздался тихий нежный голос из бабьего кута.

Фира и не заметила, что в том углу, в тени под свечной полкой, сидит жена наставника, но отнюдь не удивилась. Та всегда была бесшумна и почти прозрачна и откликалась лишь на прямые слова мужа.

– Мешочки из подклети принеси, штук пять, – велел тот. – И мятель мой дорожный.

– Хорошо, любимый.

Наина поднялась, что кошка с печи спрыгнула; мелькнули в мутном свете из окна синий сарафан да грива черных волос, и все снова стихло.

И, как и прежде, у Фиры мурашки по спине поползли от такой беспрекословности, но говорить она ничего не стала. Чужой дом, чужая семья… Да и не был наставник плохим человеком и вряд ли жену свою обижал, просто такой уж та уродилась.

Хрупкая, смуглая, чернявая, красивая до невозможности и… молчаливая.

Верно, хорошо ей было в том молчании, в уроки колдовские она не вмешивалась – приносила порой, что требовали, и уходила, – и к Фире не набивалась ни в подруги, ни в матери, хотя могла бы стать хоть бабушкой. При всей ее моложавой внешности Наина жила с наставником долгие лета… и не менялась вместе с ним.

Но самое главное, что заставляло Фиру держать язык за зубами, – это любовь в черных с золотом глазах Наины. Любовь неистовая, жгучая, и смотрела она с нею только на мужа, на него одного.

– Где в Навь пролезть, помнишь? – спросил Финн.

– Где тонко, – отозвалась Фира.

– А это как понять?

– Где нечисть кишит и странности творятся, там и истончилась грань.

– Эх, и во что ты меня втягиваешь… – Он головой покачал и словно еще что сказать собирался, но тут вернулась Наина.

Подплыла к ним, мешочки с травами на стол положила, темный дорожный плащ мужу отдала, а напоследок протянула Фире… гусли. Ее собственные, целехонькие, будто и не разломались этой ночью на части.

Взять их она не успела – Финн перехватил руки жены:

– Что это?

– Я видела, как Дельфира уронила гусли в гриднице, и починила…

– Ты была на пиру?

Голос наставника загрубел, пальцы его сжались на предплечьях Наины, побелели, но та даже не поморщилась. Так и смотрела на него с улыбкой мягкой и любовью бесконечной.

– Ты ж отпустил погулять, на костры поглядеть.

Кажется, это его успокоило. Хватка ослабла, а потом и вовсе разжалась, и Фира наконец притянула к груди родные гусли. Запах темного дерева вдохнула, по краю крыла провела, пощупала каждое перышко, что вырезала в детстве.

– Спасибо…

– Если в путь их хочешь взять, я ремень пошила, все ж удобнее будет. Сейчас…

Наина снова исчезла в тенях, а Фира с наставником умолкли, каждый о своем размышляя.

– Девять дней, – все ж нарушил тишину Финн.

– Что?

– Обернись за девять дней, дольше я дурить Владимира не стану. Велит – полезу в Навь, чем бы это ни грозило.

Фира кивнула и покрепче гусли обняла.

– Лезь. Если найдешь там мои косточки, с собой прихвати… не бросай.

– И твои, и Людмилины прихвачу, – заверил наставник, и она засмеялась:

– О, за Людмилу не переживай. Даже если я сгину, она продержится, дождется спасения. А вот навьи… навьи взвоют.

Не уснул еще?

Вот и не спи, неча. Там, куда направляешься, во сне недостатка не будет, так что потерпи чутка. Скоро уже, скоро совсем самое любопытное начнется. А пока…

Проходил тут как-то бертенец один, звонкий, хитрый, игру мне показывал с дощечкой расчерченной, по которой надобно фигурки двигать. Занимательная вещица, скажу я тебе. И сражения на той дощечке случаются, и любовь великая, и коварство бездушное.

Вот, считай, герои наши что те фигурки сейчас расставлены, но кто кем обернется по итогу и кто к чему придет…

Что? Думаешь, понял все? Каждого раскусил?

Глупец.

Навь – сама изнанка и других наизнанку выворачивает, вытряхивая из нутра все скопленное за жизнь, и хорошее, и дурное. Не угадаешь ведь, какая пакость в твоих закромах затерялась, а она – хоп! – и уже в голове, руками твоими скверну творит.

Так что не умничай, не спи, слушай.

У зла много лиц. Порой они невинны с виду, а порой смотришь в чьи-то глаза и понимаешь: вот оно, зло, как есть зло злющее…

Песнь вторая. Не знайте мира меж собой

Глава I

Колдуна Людмила видела трижды и все три раза не успевала разглядеть, что там таится в его глазах – смерть ее скорая или что похуже, – все на другое отвлекалась.

Сначала – на бороду: черную, длинную-предлинную и… живую? Она колыхалась в воздухе, закручивалась кольцами, запястье колдунское сама собой обхватывала, а то и брала вещицы со стола, чтоб показать пленнице, похвастаться, будто еще одна рука.

– Хочешь пить? – спрашивал колдун, и борода протягивала Людмиле золотой кубок с чем-то янтарным и пахучим.

– Вкусно, попробуй, – уговаривал колдун, и борода подносила к ее лицу блюдо, полное диковинных сластей разноцветных.

– Озябла, прикройся, – сетовал колдун, и борода пыталась накинуть ей на плечи тонкий и невесомый, что паутинка, платок.

В тот первый раз Людмила молчала, только глаза пучила и, когда ушел он, так и не добившись от нее ни звука, решила, что уж назавтра точно все выскажет и всю правду вытрясет.

Но назавтра колдун, верно, осознавший, что бороде достается слишком много внимания, явился с нею перекинутой за плечо.

И тогда отвлекать стала грудь его, гладкая, смуглая, крепкая, что виднелась в широком незатянутом вороте рубахи. Ох, да и что там была за рубаха! Название одно. Тряпица едва ощутимая, прозрачная настолько, что неясно, по ней узор вьется или по бугристому животу колдуна. Благо хоть портки оказались плотными, но тоже дюже странными, будто он ноги надул, как надувают щеки, да так и стал ходить.

Вот Людмила и глазела то туда, то сюда, то обратно, а когда очнулась, проклятый колдун снова исчез.

На третий же день ее отвлекла… злость. Такая острая, яркая до боли, что дышать было нечем, и слова сквозь горло распухшее пробивались с трудом.

– О чем ты мечтаешь, княжна? – спросил тогда колдун, едва на порог шагнув, и она выкрикнула без раздумий:

– Вернуться домой!

А он рассмеялся:

– Ложь. Не я тебя сюда привел, а нестерпимое желание из дома сбежать. Так зачем теперь возвращаться?

И Людмила оглохла, ослепла и онемела от ярости. Бросилась к колдуну, но словно на стену незримую наткнулась, заколотила по ней кулаками и лишь мягкость ощутила, точно перину била. А когда завизжать попробовала – только беззвучно открыла рот.

Колдун же стоял в дверях и головой качал.

– Меня зовут Черномором, – произнес он, когда Людмила выдохлась и бессильно на пол осела, и снова истаял в воздухе.

Теперь подходил к концу четвертый день, а Черномора все не было, хотя обычно он появлялся до полудня.

Людмила многое успела сделать: и в углу посидела, во всю мочь горланя драконью песню, и у окна зарешеченного постояла, глядя, как пляшут в ветвях фруктовых деревьев солнечные лучи и мелькают меж листьев и плодов беличьи мордочки. Затем снова посидела и снова постояла, на сей раз любуясь сумрачным садом – больше за окном и не было ничего.

Не то чтобы она жаловалась: фрукты радовали разноцветьем и одуряющими ароматами, а если протянуть сквозь прутья руку, можно было даже сорвать парочку слив. Птичьи трели, опять же, не давали совсем ошалеть от одиночества и в жалости к себе раствориться, но все ж хотелось видеть чуть больше.

Понять, где она, лешак всех загуляй, очутилась.

Людмила вздыхала и снова шла сидеть в углу, потому что врать самой себе не любила.

«Ложь. Не я тебя сюда привел…»

Он, конечно, но не только.

Еще и неуемное любопытство, глупая ревность и доверчивость детская. Кабы успокоилась Людмила, когда Фира отказалась добыть перо, кабы легла послушно спать и не размыкала век