Он проснулся в холодном липком поту, уставился в потолок инесколько минут лежал, не в силах шевельнуться, не понимая, где он, удивляясь,что рядом нет белого кота Христофора Второго, кровать слишком узкая, подушкамаленькая и плоская, и вообще, все чужое, непривычное.

За окном сияло солнце, такое яркое, что даже каменныйколодец был наполнен светом. Часы показывали девять. Сначала он подумал, чтодевять вечера. Но этого не могло быть. Солнечный свет вечером имеет совсемдругие оттенки.

Андрей Евгеньевич прилетел в шесть, в гостиницу попал ввосемь, рухнул в койку в половине девятого. Сколько же он проспал?

Во рту было противно, перед сном он не почистил зубы. Изкоридора слышался гул пылесоса. Горничные громко переговаривались по-испански.Голоса приближались, наконец постучали в дверь. Не ожидая ответа, появиласьтемнокожая пожилая толстуха в сине-розовой униформе и на чудовищном немецкомсообщила, что ей необходимо срочно проверить содержимое мини-бара.

— Позже! — невежливо рявкнул Григорьев и понял наконец, чтона самом деле сейчас девять утра, то есть он проспал больше двенадцати часов.

Такого с ним не случалось лет сто. Он был старый. Старикимало спят. Он привык к своей бессоннице, привык думать ночами, а не видетьмногозначительные странные сны. Горничная сердито хлопнула дверью. АндрейЕвгеньевич снял с себя мятую, влажную рубашку, джинсы и прошлепал босиком вослепительную маленькую ванную. Вид собственной опухшей бледной физиономии взеркале заставил вздрогнуть. За ночь щеки поросли седой щетиной, остатки волосторчали короткими пегими перышками. Глаза отекли и покраснели. Минутпятнадцать, стоя в стерильной душевой кабинке, он поливался то кипятком, толедяной водой, мыл голову миндальным гостиничным шампунем из пакетика, чистилзубы. Побрившись после душа, он почувствовал себя вполне живым, бодрым, уже нетак хмуро глядел на собственное отражение.

Спохватившись, что гостиничный завтрак заканчивается черездесять минут, Григорьев отправился в ресторан. По дороге его окликнул портье.Вместо вчерашней девушки за стойкой дежурил добротный пожилой толстяк, тожесине-розовый. Лысина его напоминала шарик земляничного мороженого.

— Мистер Григорьефф! Вам послание.

Он протянул Андрею Евгеньевичу конверт из матовой серойбумаги с золотым тиснением. Внутри лежал пригласительный билет на литературныйвечер, который состоится сегодня в двадцать один час в клубе «Кафка» по адресуЦиммер плац, 8. Григорьев заказал его еще из Нью-Йорка, накануне отлета, черезИнтернет, на адрес франкфуртской гостиницы «Манхэттен».

В зале для завтраков было пусто. Официанты уже убирали едусо шведского стола. Осталось только несколько пригоревших булочек, скрюченныеломтики сухого сыра, немного йогурта на дне алюминиевого бочонка. Стаканчикидля сока были размером с водочные рюмки. Кофе эспрессо — за отдельную плату.

«Все ворчишь, ворчишь. Ты просто старый и ввязался не в своедело. Куда тебе ловить террористов? Не к лицу и не по летам!» — думал АндрейЕвгеньевич, ковыряя ложкой густую красно-белую смесь фруктового компота сйогуртом.

— Почему вы не едите? Это вкусно и полезно, — послышался надним знакомый голос. Он вздрогнул и поднял глаза.

Возле его столика со стаканом сока и тарелкой, на которойлежал пригоревший рогалик, стоял Всеволод Сергеевич Кумарин. Он, как обычно,явился без всякого предупреждения. Андрей Евгеньевич ждал увидеть здесьсвязника, а не самого шефа.

Генерал ФСБ, глава Управления Глубокого Погружения впоследнее время все больше тяготел к театральным эффектам. К старости емунадоело оставаться в тени.

Обычное дело для разведчиков и контрразведчиков. Однисвихиваются на секретности и конспирации, страдают манией преследования,разговаривают шепотом, озираются и косятся, как затравленные зайцы. Другие,наоборот, как садовые павлины, распускают хвосты, повышают голос, позируютперед камерами, жаждут общественного признания, боятся, что так и умрутбезымянными героями и никто не узнает, сколько славных дел они совершили наблаго родине.

И то и другое одинаково скверно.

Кумарин был в модных мятых штанах цвета какао с молоком, вшелковой рубашке навыпуск цвета горького шоколада и в шоколадных мягчайшихмокасинах. За два года он немного располнел, не отрастил пуза — такого с ним впринципе произойти не могло, но весь раздался вширь, стал вальяжней ивнушительней. Когда они виделись в последний раз, он был тощим и мрачным.Сейчас сиял лихорадочным оптимизмом, самому себе нравился, улыбался так, словнорядом была дюжина фоторепортеров.

— Ну, что вы молчите и смотрите? Приземлиться можно? Или увас здесь занято? Между прочим, из-за вас я практически остался без завтрака.Сидел в фойе целый час, ждал, когда вы соизволите спуститься. Проспали, что ли?

— Проспал, — кивнул Григорьев, — садитесь. Завтрак здесьотвратительный. Можно было бы поесть в другом месте.

— Так ведь уплачено, — Кумарин, поставил на стол тарелку истакан, уселся напротив, — зачем же деньги на ветер швырять?

«Он сошел с ума, — поздравил себя Григорьев, — он поселилсяв этой же гостинице! Он может все сорвать к чертовой матери!»

— Сейчас пойду и застрелю их, — сказал майор Арсеньев и неуслышал самого себя. За стеной гудела дрель. Стена заметно вибрировала.Противоположная стена тоже вибрировала, там что-то прибивали, колотилимолотками.

Полгода назад майор милиции Арсеньев Александр Юрьевич решилнаконец свои жилищные проблемы, разъехался с бывшей женой Мариной и поселился всобственной однокомнатной квартире. Тридцать пять квадратных метров вмуниципальной новостройке в Лианозове, на тихой зеленой улочке с выразительнымназванием Зональная. Пятнадцатый этаж, балкон, чудесный панорамный вид наМоскву, комната шестнадцать квадратов, кухня восемь, раздельный санузел, двавстроенных шкафа. Саня Арсеньев долго не мог поверить такому счастью.Изначально он рассчитывал, что после разъезда с женой, продажи их двухкомнатнойквартиры на Соколе его части денег хватит только на комнату в коммуналке.

Он оказался первым жильцом в подъезде. Остальные владельцывъезжать не спешили. Лифты не работали, не было телефонов, телевизионнойантенны. Но свет горел, батареи грели, из кранов текла вода, холодная игорячая. Арсеньеву этого было вполне достаточно. Он въехал в феврале. Остальныежильцы пока только делали ремонты, никого не устраивала отделка и планировка.Ломали и возводили стены, меняли плитку, сдирали ламинат и стелили паркет.Вокруг Арсеньева все гудело, выло, стучало и вибрировало.

Сначала Арсеньев утешался тем, что скоро это закончится.Потом понял, что нет, не скоро, и, поднимаясь по темной, неотделанной лестницепешком на свой пятнадцатый этаж, спотыкаясь и пачкаясь известкой, убеждал себя,что человек ко всему привыкает. К началу апреля он стал воспринимать тишину,самую обычную тишину, как праздник, а лифт и городской телефон — как огромныенезаслуженные подарки.