Он отступил и, улыбнувшись по-дурацки, промычал в ответнечто невнятное.

Ухо и часть щеки, то место, куда он подышал, потом еще долгопылало. Она кожей вспоминала его теплое дыхание, у нее сладко ныло солнечноесплетение и щекотало в носу, как от цветочной пыльцы. Но тогда, у зеркала, впустом гулком вестибюле, она ничем себя не выдала. Она чувствовала, что стоитпоплыть, как плывут от его роскошной мужественной морды и потрясающей фигурывсе остальные особи женского пола, и он перестанет выделять ее из общей массы.И еще, она понимала, что Герман, как таковой, не особенно ее интересует. Простоэто отличный способ самоутверждения и лекарство от комплексов.

В девятом он уже не преподавал. Он исчез из школы, и никтоне знал куда. Василиса легко и быстро о нем забыла. Но однажды случайностолкнулась с ним на улице.

Был ноябрь, шел мокрый крупный снег, у Василисы промоклиноги и от жестокого насморка болели барабанные перепонки. Ветряные мельницывнутренней борьбы крутили крыльями с невероятной силой.

Герман увидел ее из машины, остановился, предложил подвезти.Машина у него была шикарная: перламутровый, как нутро ракушки, новенький«Ауди», волшебно чистый, несмотря на глубокую слякоть.

С тех пор они стали встречаться довольно часто. Она не моглаточно ответить себе на вопрос зачем. Ей нравилось собираться на эти свидания,носиться по квартире, примерять кофточки, крутиться перед зеркалом, краситьгубы липким розовым блеском с запахом клубничной жвачки. Нравилось впархивать вего шикарную машину. Нравилось сидеть с ним в каком-нибудь эстетском кафе, гдевесь дизайн сводится к извивам водопроводных труб и авангардным калякам-малякамна стенах, где орет музыка, взмыленные официанты носятся, обмотанные длиннымифартуками цвета хаки. Тут же, в центре зала, повара в колпаках жонглируютпиццей и толстыми лоскутами кровавого мяса, все вокруг шипит, дымит, вопит ипахнет, так же оглушительно, как у нее в душе, когда крутят крыльямибессмысленные ветряные мельницы.

Ей не нравилось, когда он опрокидывал в машине спинкисидений и мокро целовал ее в шею и трогал, трогал своими горячими быстрымилапами. Ей не нравилось бывать в крошечной квартире, которую он называл офисом.

Однажды, когда они кувыркались в этом самом офисе на кожаномдиване, он вдруг вскочил, бросился к балкону и завопил, как сумасшедший:«Быстро, вставай, одевайся!»

Через три минуты Василиса опомнилась на лестничной площадке,двумя этажами выше. Было четыре утра.

Она услышала, как внизу открылась дверь, как женский голоспроизнес: «Привет. Ты здесь? А почему не позвонил?» Дверь быстро захлопнулась,Василиса побежала вниз, чтобы поскорей убраться вон отсюда, домой, новспомнила, что ее сумочка с деньгами, ключами и мобильным телефоном осталась вквартире.

Пока она размышляла, что делать, дверь опять хлопнула.Явился Герман с ее сумочкой. Заикаясь и не глядя в глаза, сообщил, что сейчасей нужно ехать домой. Протянул сто рублей на такси. Она не взяла. Он спустилсяс ней вниз, по дороге бормоча грустную историю о свирепой начальнице, пожилойдаме, с которой ему приходится спать, иначе она его выгонит с работы, и онумрет с голоду. Внизу, рядом с его «Ауди», стоял красный спортивный «Пежо».

— Она забыла пакет с продуктами в машине, — объяснил Герман,глядя вверх, на окно офиса, — она сейчас в ванной, так что ты быстренько…Прости, я не могу поймать для тебя машину, не успею, но здесь нормально, неопасно. — Он даже попытался поцеловать ее и прошептал, что завтра позвонит.

Василиса еле сдержалась, чтобы не врезать ему по физиономии,и потом долго жалела, что не врезала.

Это было совсем недавно. Всего лишь неделю назад. А ещенеделей раньше она завалила экзамены в университет. Самое обидное, что даже незавалила. Просто ее мама легкомысленно мало заплатила нужному человеку.

Человек этот даже намекнул Василисе по телефону, наканунепоследнего экзамена, что следует дать еще. Однако мама улетела в Испанию. Онаслужила гувернанткой в богатом семействе, воспитывала двенадцатилетнюю чужуюдевочку. Папа со своей новенькой женой и двумя новенькими маленькими деткамиотдыхал в Греции.

Что противней, провал экзаменов или Герман с его пожилойначальницей, Василиса не знала. Да это и не важно. Дня три она не вылезала издома, под орущий телевизор валялась на своем коврике, смотрелась в кривоезеркало, пыталась читать, но строчки расплывались. Пыталась плакать, но тут жезасыпала.

Наконец, проснувшись в очередной раз, вымыла голову,причесалась, оделась и отправилась шляться по душной смутной Москве, не простотак, а с конкретной целью. Ей вдруг безумно захотелось купить себе на последниеполторы тысячи рублей коричневые джинсы-клеш. Но именно таких джинсов не нашла,устала, забрела в маленькое подвальное кафе на Гоголевском бульваре ипознакомилась там с Гришей, а потом он познакомил ее со своими друзьями ипригласил к одному из них на дачу, в итоге они оказались в этом страшномБермудском треугольнике.

«Я посплю капельку».

Она была уверена, что произнесла это вслух, но собственногоголоса не услышала. Рядом ревел мотор. Катер возвращался. Это был последнийшанс позвать на помощь. Но шевельнуться и крикнуть казалось невозможно. Онавспомнила, как Гриша пугал всех симптомами отравления угарным газом. Слабость,тошнота, головная боль. Иногда потеря сознания, вплоть до глубокой комы.

«Я капельку посплю».

Во сне она увидела Гришу. Он смотрел на нее живыми яснымиглазами. Во сне она решила, что выкинет свое увеличительное зеркало. Она вполнечетко увидела, как открывает ящик, достает зеркало в красивой золотистой рамке,смотрится в последний раз, и там возникает ее лицо, вернее то, что осталось отлица. Черные дыры глазниц, оскаленный рот, клочья обугленной кожи…

Василиса сначала вскочила на ноги, а потом уж проснулась ипочувствовала жуткую, ни с чем несравнимую боль. Секунду назад она дернулась восне, вскинула руку с воображаемым зеркалом, чтобы отбросить его подальше, изадела тлеющий сучок мертвой, давно рухнувшей елки.

Наверное, она кричала. Но никакого звука не вылетело из еегорла. От этого стало совсем страшно. Надо было бежать, идти, ползти, как можноскорей и как можно дальше отсюда, пока хватит сил.

* * *

Оказавшись в крошечном гостиничном номере, Андрей ЕвгеньевичГригорьев скинул ботинки и рухнул на целомудренно узкую койку.

«Надо встать, открыть чемодан, принять душ, почистить зубы.Хотя бы просто раздеться и залезть под одеяло», — подумал он.

И тут же уснул.

В номере было тихо, как в пещере. Единственное окно выходилов глухой бетонный колодец. Григорьеву приснилась московская квартира, в которойчетверть века назад он, молодой офицер КГБ, жил с женой и дочерью. Дочь Маша,сегодняшняя, взрослая Маша, стопроцентная американка Мери Григ, сидела надиване, поглаживая белого кота Христофора Первого. Покойный кот уютно свернулсяу нее на коленях и урчал, как деревенский мотороллер. Обстановка квартиры былавоссоздана довольно точно, но тени расходились неправильно, в разные стороны,независимо от направления света. Зеркало стенного шкафа отражало не книжныеполки и угол дивана, а почему-то кухонный стол и разноцветные шарики люстры,которая висела за стеной, в соседней комнате. Ни один из предметов невыдерживал долгого внимательного взгляда, подтекал, оплывал и терял форму, какпластилиновая фигурка на горячей батарее. Когда явилась Катя, жена Григорьева,мать Маши, погибшая в восемьдесят пятом году, подвох стал очевиден. Катя быланепомерно большая, в глухом розовом платье до пят. Ткань зыбилась медленнымикрупными волнами, предательски подчеркивая, что там, под ней, пустота вместотела. Катя курила толстую сигару, чего никогда не делала при жизни. Аккуратныестолбики пепла падали на клетчатый черно-белый ковер, но не рассыпались, апревращались в шахматные фигуры и выстраивались в исходную позицию для игры.Андрей Евгеньевич чувствовал, что им с Машей надо поскорей покинуть это мертвоепрошлое, грубую подделку под воспоминание. Как часто случается в сновидениях,он хотел крикнуть, но из горла вылетала тишина.