Однажды, засыпая, маленький племянник спросил, о чем этапесня.

— О людях, — ответил дядя, — люди — они как лютики,слабенькие, липкие цветочки. Липкие и ядовитые. Лютик от слова «лютый».

Чем ближе подплывал катер к заброшенному лагерю, тем труднейстановилось дышать. Лес вдоль правого берега еще не горел по-настоящему, но ужетлел сухой прошлогодний валежник. Катер несся на максимальной скорости,вспарывая мутную речную гладь. Из-за рева мотора Шаман не слышал собственногоголоса, от дыма слезились глаза. Но он продолжал петь.

Сегодня ночью к его послужному списку прибавилось сразушесть убитых. Это не много и не мало, не хорошо и не плохо. Дядя, человеквоенный, часто повторял: в отношении любого объекта сначала необходимо понять,существует он или нет. Три бомжа были несуществующими объектами. Спившиесябезобразные вонючки. А три подростка? Они оказались там, где их не должно быть.Значит, тоже стали несуществующими объектами. Они приехали, чтобы пить, куритьтравку, колоться. Они ядовитые лютики.

«Лютики-цветочки у меня в садочке». Они пробуют жить, и всене начинают жить, поскольку не знают, как это делается. В «лютиках» заложенагенетическая программа на самоуничтожение. В какие бы условия они ни попадали,непременно изгадят окружающую среду. В принципе, их можно вообще не трогать,они подыхают сами. Но слишком медленно, и слишком много при этом вони.

Чем цивилизованней и благополучней общество, тем больше внем лжи и лицемерия, тем безрассудней оно тратит средства на то, чтобызаглушить вонь от собственных отбросов. Сколько денег уходит на идиотов,даунов, на сумасшедших пьяниц и наркоманов, на гниющих стариков, на всякиеинтернаты, хосписы и лепрозории? При одной только мысли об этом Шамана тошнило.Жизнь слишком коротка, чтобы врать. В истории человечества существуют примерыздоровых, развитых и свободных от лицемерия обществ. Древняя Спарта, Римскаяимперия, Третий рейх, коммунистическая Россия. Там слабые рациональноиспользовались и уничтожались, сильные жили в свое удовольствие.

Сейчас в России выросло и окрепло поколение молодых людей,для которых главная ценность — они сами. Их не проведешь на мякине, не утопишьв соплях. Они знают, чего хотят, и своего не упустят. Они не корчат постных рожна чужих похоронах и, говоря о деньгах, никогда не добавляют, потупившись, чтодело вовсе не в деньгах.

На них можно опереться. Они свободны от гнилой рефлексии.Они не подведут.

Конечно, такие люди были всегда, но им приходилосьпритворяться, изображать паинек, зайчиков, лютиков, разыгрывать любовь кмладенцам и старушкам, уважение к научно-академическим придуркам, которыесчитают себя гениями оттого, что тратят собственную жизнь и государственныеденьги на изучение амебы или черепков от ночного горшка тысячелетней давности.Но теперь с этим покончено. Общество созрело, чтобы стать здоровым игармоничным. Для его разумного переустройства не надо никаких революций.Революции, как известно, плохо кончаются и пожирают своих детей. Нужны,во-первых, деньги, и во-вторых — тоже деньги. А в-третьих — надо до концапрокрутить известный «принцип худшего» Макиавелли. Общество должно озвереть отпреступности, наркотиков, от бардака во всех областях жизни. Люди-лютикиобязаны осознать собственное убожество и возненавидеть власть, которая не можети не желает их защищать, кормить, лечить, обеспечивать счастливое детство испокойную старость.

Риторические упражнения помогали Шаме справляться с дурнымнастроением не хуже, чем песенка про лютики. Он плохо учился в школе и винституте, с трудом мог осилить более двух страниц текста, не отвлекаясь.Историю Шама знал по голливудскому кино. Литературу и философию — по хлесткимцитатам и крылатым выражениям, которые употреблялись в телевизионных ток-шоу.Собственные рассуждения о правильном и неправильном устройстве обществаказались ему абсолютно свежими и оригинальными. Что касается Николо Макиавелли,то имя это он слышал от дяди-генерала, а тот, в свою очередь, от ЮрияАндропова. А слово «рефлексия» ему просто нравилось, но он не понимал, что онозначит, поскольку не имел привычки заглядывать в толковые словари.

Шама был девственно, стерильно необразован, однако это немешало ему быть умным, бодрым и хитрым. В определенном смысле это дажепомогало. Чем больше человек знает, тем сильней сомневается в своейкомпетентности и в своей правоте.

Шама не ведал сомнений. Шама был всесилен и очень умен,прежде всего потому, что никогда не оставлял за собой трупов с пулевымиранениями, не возвращался туда, где наследил, и свои социально-философскиетеории озвучивал только в узком кругу единомышленников, которые учились ещехуже, чем он, и слушали его, не перебивая.

Он любил, когда его слушают, когда на него смотрят. Еще враннем детстве ничто так не оскорбляло Шаму, как равнодушные, скользящие мимовзгляды. Если его не замечали, он бесился, все в нем кипело, бурлило, кровьприливала к лицу, кулаки сжимались. Ему хотел ось убить тех, кто на него несмотрел, кто пренебрегал им. Желание впечатлять оставалось единственной егослабостью и неутолимой страстью. Всегда, при любых обстоятельствах, вопрекиздравому смыслу, он не забывал любоваться собой и работать на публику, дажеесли эта публика состояла из одного зрителя.

То, что мальчик, наткнувшийся в кустах на мертвого бомжа,мгновенно узнал Шамана, было важно. Среди всех бурных событий прошедшей ночиискреннее, удивленное восклицание «ВЫ?!» оставило в душе Шамы приятный,полезный для здоровья след.

Чем ближе он подплывал к маленькому песчаному пляжу, темгуще был дым и ярче огненные блики. Языки пламени отражались в реке,расходились ровными волнами от катера. Это выглядело классно, как в кино. Помняо коварстве угарного газа, он прихватил с собой респиратор, небольшой легкийнамордник, который мог временно защитить от вредных воздушных примесей. Такиминамордниками он и его товарищи пользовались, когда приходилось испытывать набомжах-вонючках новые виды газового оружия.

Наконец он причалил к пляжу, привязал катер к столбу,оставшемуся от старого забора. Следовало спешить. Вокруг пляжа было несколькосухих деревьев, они могли в любой момент вспыхнуть и рухнуть. Шаман сталориентироваться по следам. Поскольку кроме него на этом пляже никого не было,оставалось просто пройти до того места, где он раздевался. Кольцо могло лежатьтолько там. Скорее всего, оно выпало из кармана, когда он натягивал джинсы.

На ровной, бархатной поверхности песка он увидел четкиеотпечатки подошв своих кроссовок и босых ног, заметил глубокие крупные вмятинытам, где раздевался и оставлял джинсы. Опустившись на колени, он принялсяшарить по песку, перебирать его, пересыпать в ладонях.

Дым ел глаза, слезы мешали видеть. Темно-серебристый блескто и дело мерещился ему в гуще влажных песчинок. Он уже понял, что перстня нет,но продолжал искать. Раздражение и злость высушили слезы. На несколько минутзрение его стало острым, как у ночного животного. Рядом с собственными следамион заметил другие, маленькие аккуратные отпечатки босых ног, детских илидевичьих. Они были беспорядочно разбросаны по пляжу, чередовались с глубокимивмятинами от локтей и колен, вели к воде, от воды, к тому месту, где он сейчасискал свой перстень, и наконец уходили вправо, к зарослям дикой малины.