и блестяще ее ведших склонялись теперь к мысли, что Германия ослаблена надолго. Британского государственного деятеля, который при виде того, как уходит под воду немецкий флот, счел бы, что беспокоиться больше не о чем, можно было понять. Германии грозила революция, ее сотрясало социальное недовольство; а по общему мнению, которое не разделяли разве что революционеры, подобные вещи сокрушают мощь государства. Более того, люди, выросшие в экономически стабильном мире конца XIX в., заведомо полагали, что страна не способна процветать без сбалансированного бюджета и обеспеченной золотом валюты. По этим критериям Германии было далеко до успеха; и казалось, что ради общего блага важнее не сдерживать ее, но помочь ей встать на ноги. Даже совсем панически настроенные французы не утверждали, будто новое немецкое вторжение угрожает им здесь и сейчас. Опасность лежала в гипотетическом будущем; но кто возьмется предсказать, что оно нам готовит? В конце каждой большой войны слышался ропот, что это еще не конец, а всего лишь пауза и что побежденная держава нанесет новый удар. Но в действительности проигравшие поступали так редко и с умеренным успехом. Франция, например, больше сорока лет ждала, прежде чем выступить против урегулирования 1815 г.; и даже тогда ни к каким ужасным последствиям это не привело. Люди, которые так думали, ошибались, но исторические аргументы свидетельствовали в их пользу. Возрождение Германии, хотя и задержавшееся на время, оказалось беспрецедентным по силе и скорости.

Существовал и альтернативный способ отрицать существование «германского вопроса»: признавая мощь Германии, не придавать этому факту значения. Германия вновь станет сильной, вновь войдет в число великих держав. Но немцы выучили урок и больше не станут добиваться своих целей военными средствами. Если они и возвысятся над малыми государствами Европы за счет своей экономической мощи и политического престижа, бояться этого не стоит, а стоит лишь приветствовать. После Первой мировой войны по всей Европе возникли новые национальные государства, что, как ни странно, не нравилось многим идеалистам – в прошлом ярым поборникам национализма. Национальные государства считались реакционными, милитаристскими, экономически отсталыми. Чем быстрее Германия втянет их в свою орбиту, тем лучше будет для всех. Такое отношение одним из первых сформулировал прогрессивный кембриджский экономист Джон Мейнард Кейнс, да и самому Ллойд Джорджу оно было не чуждо. Важно было не предотвратить восстановление Германии, а обеспечить его мирный характер. Меры предосторожности нужны были не против немецкой агрессии, но против немецкой обиды.

В 1919 г. эта позиция еще не была достаточно заметна. Условия мирного договора по большей части определялись стремлением возвести заслон от немецкой угрозы, однако к территориальным его положениям это относилось в наименьшей степени. Эти положения зиждились на принципах естественного права, как их в то время понимали. Германия лишилась только тех земель, на которые не могла претендовать по национальному критерию. Даже сами немцы не жаловались на потерю Эльзаса и Лотарингии или северной части Шлезвига – по крайней мере, не жаловались открыто. Они жаловались на потерю районов, отчужденных в пользу Польши; однако после признания права Польши на существование иначе и быть не могло, и, хотя Польшу и наделили очень щедро, это было сделано не из стратегических соображений, а в результате завышения ее притязаний по национальному признаку. В одном из споров Ллойд Джордж принял сторону Германии, выступив против своих же союзников. Французы и американцы предлагали включить в состав Польши Данциг – город, населенный немцами, но жизненно важный для Польши по экономическим соображениям. По настоянию Ллойд Джорджа Данциг сделали вольным городом под управлением верховного комиссара, назначенного Лигой Наций. Как ни парадоксально, болезненная для немцев проблема, которая предположительно привела ко Второй мировой войне, была на самом деле разрешена в пользу Германии. Одно территориальное решение, точнее отказ от такого решения, противоречило национальному принципу во имя безопасности. Немецкоязычной Австрии, осколку монархии Габсбургов, не разрешили объединиться с Германией без позволения Лиги Наций. Это вызвало недовольство большинства австрийцев – в том числе ефрейтора немецкой армии Гитлера, который в то время еще был австрийским гражданином, – однако не большинства немцев рейха. Они выросли в бисмарковской Германии, считали Австрию чужой страной и совершенно не хотели добавлять ее проблемы к своим. В еще большей степени это касалось немецкоязычного населения других стран – Чехословакии, Венгрии, Румынии. Сами они, может, и были обижены тем, что стали гражданами чужих национальных государств, но немцы рейха мало что о них знали, а заботились и того меньше.

Сугубо стратегическими соображениями объяснялось и еще одно территориальное решение. Речь идет об оккупации Рейнской области войсками союзников. Англичане и американцы предложили ее в качестве временной меры безопасности на срок не более пятнадцати лет. Французы же хотели сделать ее постоянной и, поскольку им не удалось прописать это в тексте мирного договора, надеялись достичь того же результата, увязав вывод войск с выплатой репараций. В следующие несколько лет проблема репараций встала во главе угла; особенно сложной ее делало то, что проблем тут на самом деле было две – а вскоре к ним добавилась и третья. В теории репарации основывались на резонном требовании к немцам заплатить за нанесенный ущерб. Однако французы затягивали окончательное урегулирование этого вопроса, надеясь удержаться на Рейне. Дополнительную путаницу в расчеты вносили военные долги союзников друг другу. Когда в 1922 г. англичане столкнулись с необходимостью выплатить долг Америке, они заявили, что потребуют с союзников лишь сумму, достаточную для выполнения обязательств перед США. Союзники, в свою очередь, предложили возвращать долг Великобритании за счет средств, полученных от Германии в качестве репараций. Таким образом, все рычаги незаметно для всех оказались в руках у немцев. Они подписали договор, они признали свои обязательства, и только они могли их выполнить. Они могли согласиться платить репарации и таким образом способствовать установлению прочного мира; Рейнская область была бы освобождена, а вопрос военных долгов потерял бы свою остроту. Но они могли и отказаться платить или сослаться на неспособность сделать это. Тогда перед союзниками встал бы вопрос: есть ли у них какое-нибудь обеспечение долга, кроме подписей членов германского правительства?

Разоружение Германии ставило тот же вопрос. Это положение договора имело своей целью гарантии безопасности, и ничто другое, несмотря на оговорку, что оно призвано сделать возможным и разоружение других стран. Разоружить Германию можно было лишь при условии, что немцы согласились бы разоружаться. А что, если нет? Союзники в очередной раз столкнулись с проблемой: как заставить Германию исполнять свои обязательства? На стороне немцев было неоспоримое преимущество: они могли подрывать выстроенную против них систему безопасности, просто ничего не делая – не разоружаясь и не выплачивая репарации. Им всего-то и нужно было поступать так, как обычно поступают независимые государства. Но чтобы союзникам сохранить выстроенную ими систему безопасности, они должны были прилагать сознательные усилия и принимать «искусственные» меры. У людей того времени это и в голове не укладывалось. Да ведь война велась ради того, чтобы все решить! Какой в ней был толк, если теперь, оказывается, нужно было заключать новые союзы и наращивать вооружения, если международное положение только осложнилось по сравнению с довоенным периодом? Простого ответа на этот вопрос не было; неспособность на него ответить проложила дорогу ко Второй мировой войне.

Версальский мир изначально был морально несостоятельным. Его требовалось проводить в жизнь принудительно; он, как бы это сказать, не проводил в жизнь сам себя. Это было неоспоримой истиной в том, что касалось немцев. Ни один немец не признавал договор справедливым соглашением, заключенным между равными, «без победителей и побежденных». Все они собирались отвергнуть его по крайней мере частично, как только представится удобный случай. Относительно сроков мнения разнились: одни желали отказаться от него немедленно, другие (вероятно, большинство) предпочли бы оставить дело следующему поколению. Но сама по себе подпись Германии веса для них не имела и обязательств не налагала. В других странах особого пиетета к договору тоже не испытывали. В 1919 г. политики вдохновлялись высокой целью превзойти творцов Венского мира столетней давности; а тягчайшим обвинением, которое выдвигали против Венского конгресса, было обвинение в попытке сковать будущее некоей