Ряд французских государственных деятелей приветствовал такое развитие событий. Клемансо, в частности, никогда не одобрял союза с Россией, считая его чужеродным для французской демократии и втягивающим ее в ненужные конфликты на Балканах. Он пытался помешать заключению этого союза и радовался его развалу, а его непримиримая ненависть к большевизму объяснялась не только негодованием на дезертирство русских – она еще и страховала Францию от возвращения к этой политике. Клемансо знал Великобританию и США лучше большинства французов и страстно верил, что будущее Франции и всего человечества – за западными державами. 29 декабря 1918 г. он заявил в палате депутатов: «Ради Антанты я пойду на любые жертвы». Свое слово он сдержал. Версальский договор был подписан только благодаря тому, что Клемансо был расположен к Великобритании и США более любого другого французского политика. Прочие лидеры страны не отличались такой четкой системой приоритетов. Застарелую ненависть к Англии продолжали питать лишь некоторые крикуны из крайне правых; неприязни к Америке не испытывал практически никто. И все же многие не верили в постоянство двух англосаксонских держав; кое-кто, опьяненный победой, мечтал вернуть Франции доминирующее положение в Европе, которое она занимала при Людовике XIV или даже сразу до Бисмарка; более умеренные считали, что восточные союзники помогут компенсировать превосходство Германии в живой силе и восстановить Францию в статусе великой державы.

Таким восточным союзником не могла быть Россия. Предполагаемой причиной этого был большевизм. Западные державы впутались в военную интервенцию против красных еще во время войны с Германией; по ее окончании они всячески способствовали появлению на западной границе России «санитарного кордона» из новых государств; в конце концов им пришлось удовлетвориться политикой непризнания, продолжаемой из высокоморальных соображений даже после того, как они нехотя приоткрыли дверь для торговли с Россией. Захватив власть в ноябре 1917 г., руководители советского государства, со своей стороны, демонстративно порвали с коррумпированным капитализмом и сделали ставку на всемирную революцию. Даже когда стало понятно, что этой революции не случится, III Интернационал по-прежнему оставался для них учреждением более важным, чем собственное министерство иностранных дел. Теоретически Советская Россия и европейские державы находились в состоянии временно приостановленной войны. Некоторые историки даже считают эту подспудную войну определяющим фактором межвоенного периода. Советские историки утверждают, что Великобритания и Франция хотели склонить Германию к общеевропейскому крестовому походу в форме новой военной интервенции в Советскую Россию, а некоторые западные заявляют, что советские лидеры постоянно нагнетали напряженность на международной арене в надежде разжечь огонь мировой революции. Именно так и должна была поступать каждая из сторон, если бы серьезно относилась к своим принципам и убеждениям. Ни та ни другая ничего подобного не делала. Большевики, переключившись на построение «социализма в отдельно взятой стране», тем самым негласно подтвердили, что чувствуют себя в безопасности и что до остального мира им дела нет. Западные государственные деятели никогда не воспринимали большевистскую опасность настолько всерьез, чтобы планировать новую интервенцию. Коммунизм продолжал бродить по Европе в качестве призрака – как имя, которое использовалось всеми желающими для обозначения своих страхов и промахов. Но перспектива крестового похода против коммунизма выглядела еще призрачнее его призрака.

Существовали и другие, более циничные причины, по которым не предпринималось попыток снова вовлечь Россию в дела Европы. Поражение в войне разрушило ее репутацию великой державы; последующая революция, как тогда считалось – не сказать, чтобы абсолютно неверно, – ослабила ее на целое поколение. В конце концов, Германию подкосила политическая революция самого умеренного свойства; какими же проблемами должно было обернуться для России потрясение самих ее социальных основ! Кроме того, многие западные политики встретили исчезновение России с облегчением. Будучи полезным противовесом Германии, союзником она была трудным и требовательным. На протяжении всех 20 лет существования франко-русского союза французы сопротивлялись желанию России получить Константинополь. В 1915 г. они с большой неохотой уступили и теперь с радостью воспользовались возможностью отречься от обещаний военного времени. Британию Константинополь интересовал меньше, но на Ближнем и Среднем Востоке Россия прежде мешала и ей. Послевоенная коммунистическая пропаганда в Индии, например, казалась куда менее опасной, чем прежнее присутствие русских в Персии. Да и в целом, как сейчас скажет вам любой, без российского участия международные дела всегда идут легче. При всем том за изоляцией России в первую очередь стояла самая простая и практическая из причин – географическая. «Санитарный кордон» делал свое дело. Бальфур это предвидел – но, видимо, один только Бальфур. 21 марта 1917 г. он заявил британскому кабинету: «Создав абсолютно независимую Польшу… вы полностью отрежете Россию от Запада. Россия перестанет – или почти перестанет – быть фактором западной политики». Он оказался прав. Теперь Россия – даже захоти она того – не смогла бы вмешаться в европейские дела. Но зачем бы ей этого хотеть? В Европе это поняли не сразу, но «санитарный кордон» работал в обе стороны. Он блокировал не только Россию от Европы, но и Европу от России. Странным образом барьер, возведенный, чтобы защититься от России, защищал и ее саму.

Новые национальные государства, составившие «санитарный кордон», выполняли, по мнению французов, еще одну, причем более важную, функцию. Они были ниспосланы провидением в качестве замены исчезнувшей дружественной России: замены не такой сумасбродной и самостоятельной и к тому же более надежной и респектабельной. Клемансо говорил Совету четырех: «Наша самая надежная гарантия против германской агрессии заключается в том, что позади Германии, в прекрасной стратегической позиции, расположены Чехословакия и Польша». Если в это верил даже Клемансо, неудивительно, что другие французы ставили союз с новыми государствами во главу угла всей своей внешней политики. Мало кто из них осознавал парадоксальный характер этого решения. Новые государства были сателлитами и клиентами Франции: они были вдохновлены национальным порывом, но получили независимость вследствие победы союзников и с тех пор поддерживались французскими деньгами и французскими военными советниками. Французские союзные договоры с ними имели бы смысл как договоры о защите – подобно тем, которые Великобритания заключала с новыми государствами Ближнего Востока. Французы же воспринимали ситуацию противоположным образом. Они считали свои восточные союзы активами, а не пассивами и видели в них не обязательства, а гарантии защиты. Они понимали, что новые государства нуждаются во французских деньгах. Но ведь и Россия в них тоже нуждалась, причем в гораздо большем количестве. Эта потребность со временем исчезнет. Во всех остальных отношениях новые государства были гораздо лучшими союзниками. В отличие от России, они не отвлекались на неуместные амбиции в Персии или на Дальнем Востоке. В отличие от России, они никогда не могли сблизиться с Германией. Демократические и национальные по французскому образцу, в мирное время они были бы стабильнее, а в военное – надежнее. Они никогда не усомнились бы в своей исторической роли: отвлекать на себя часть немецких сил в интересах Франции.

Французы необоснованно преувеличивали чешскую и польскую мощь. Их путал опыт недавней войны. Применив, пусть и с запозданием, танки, Франция все еще считала пехоту, по выражению Петена, «королевой полей сражений», а количество штыков – решающим фактором победы. Франция с ее 40 млн населения явно уступала Германии с ее 65 млн. Но добавьте к ним 30 млн поляков, и Франция встанет вровень в Германией, а с 12 млн чехов и словаков – и превзойдет ее. Кроме того, заглядывая в будущее, люди обычно видят прошлое, и французы не могли себе представить будущую войну, которая начнется не с того, что Германия на них нападет. Поэтому они всегда спрашивали, как восточные союзники могут помочь им, и никогда – как они могут помочь союзникам. После 1919 г. французские военные приготовления носили все более оборонительный характер. Армию готовили к окопной войне, вдоль границ возводили фортификационные сооружения. Французская дипломатия и французская стратегия откровенно противоречили друг другу. Более того, сама дипломатическая система Франции была внутренне противоречива. Англо-французский союз и союзы со странами Восточной Европы не дополняли, а отменяли друг друга. Вести наступательные действия – помогая Польше или Чехословакии – Франция могла лишь при поддержке Великобритании, но британцы пришли бы ей на выручку, только если бы Франция оборонялась, защищая себя, а не