Я с изумлением заметила, что мать говорит или что-нибудь делает в замедленном темпе. И такой же ритм я обнаружила в походке Хавьера. Или когда он работает по дереву – он с раннего детства занимается этим. Отец Хавьера, который не был его биологическим отцом, а теперь якобы превратился в козу, обучил мальчика резьбе по дереву. И теперь он делает такие изящные канты по краям столов и украшает мебель бесконечными вензелями, на которые у него уходит много дней. В домике Хавьера – самая красивая мебель в посёлке, все так считают. Иногда я наблюдаю, как он занимается резьбой с таким терпением, какого у меня никогда не бывает. И тогда мои эмоции вырываются наружу, сеньор, точно так же, как когда я слышу песню, в которой говорится: душа моя, ты одинока, всегда одна.

Сеньор, в нашей деревне люди умирают крайне редко. Вот почему я не разбираюсь в трауре и ничего не знаю о людях, которые уходят из жизни. Когда кто-то умирает, Антон звонит в колокола не вовремя, чтобы мы все узнали, что человек, который находился при смерти, уже преставился. Затем Антон возглашает это с церковного амвона. Здешняя церковь не такая привлекательная, как в Большом Посёлке. Там она огромная и красивая, так что, даже если ты ни во что не веришь, в ней всё равно приятно побывать – она вызывает волнение, а от нашей, маленькой и мрачной, как лес, хочется держаться подальше. Когда здесь кто-нибудь умирает, мы, всегда одни и те же, приходим в церковь и оплакиваем усопшего, и лишь изредка откуда-то приезжает кто-либо из его родственников. В нашем посёлке уже три года, со дня кончины Химены, могильщиком служит Марко, и он же отвечает за поиск подходящего места для погребения, потому что, хотя тут и редко кто умирает, сеньор, но у нас уже похоронено много покойников. А Хавьер обеспечивает их гробами. И ещё одна вещь, за которую также отвечает Марко, – это именное захоронение. Я не знаю, кто придумал такое название, но уверена, что оно – самое нелепое из всех слышанных мною, потому что как раз в том месте и отсутствуют имена усопших.

Вот, говорю я сеньору, если бы вы не послушались меня и отправились в лес, то, в конце концов, оказались бы как раз в именном захоронении. Оно представляет собой участок земли в глубине кладбища, отведённый для всех заблудившихся в чаще. В память о каждом пропавшем человеке в землю вбивается деревянный колышек, и теперь у нас уже почти пятьсот метров, где беспорядочно торчат палки. Антон ведёт их учёт и, когда наступают очередные похороны, пользуется случаем, чтобы вбить колышки также для пропавших без вести в промежутке между смертями односельчан. Помню, как во время похорон Химены, ещё до кончины моего отца, вбили десять колышков, потому что годом раньше пропала целая экспедиция альпинистов, пришедшая из города у моря. Именное захоронение – это способ напомнить нам, что там ещё есть места для других заплутавших, хотя мы, жители посёлка, и так не забываем.

Мне было неловко, что именно Марко занимался похоронами моего отца, но никто не смог сделать это лучше него. К тому же выбора у нас не было. А вот что действительно ранило меня, как мышеловка – мышь, так это то, что моего отца похоронили в простом гробу, не украшенном резьбой. Хавьер, видите ли, отказался это сделать. Да, сеньор, он отказался, заявив, что нанесение резьбы на крышке гроба близкого человека ранит его, Хавьера, душу. «Сильнее израненной души, чем моя, нет ни у кого», – возразила я ему. Однако Хавьер, который, как я вам уже сообщила, почти не разговаривает, в ответ даже не открыл рта, и мой отец ушёл в могилу, выкопанную для него Марко, в простом гробу.

Здешние похоронные церемонии древние, сеньор, не знаю, как там у вас, а тут ритуалы не меняются. Тем более теперь, перед концом света. У нас и сейчас, в 2012 году, покойника всё так же проносят по улицам, а родственники шествуют позади, оплакивая его. Затем, во время прощания с усопшим, первым речь держит Антон, и за ним – мэр. Но когда хоронили моего отца, мэр не присутствовал. Я уверена, что он не явился, потому что опасается меня. Ведь он знает, что я не смолчу на церемонии, даже если покойник – мой папа. Если бы мэр пришёл, я бы встала перед ним и назвала его лжецом или сказала бы ему: «Тот, кто ведёт за собой стадо овец, всего-навсего – баран». И тогда он так бы покраснел, что ему пришлось бы вложить деньги в обещанную нам амбулаторию. Однако на похоронах моего отца ни мэр, ни его жена, ни кто-либо из его шести детей не появились.

Во время похоронной процессии я везла Нору в её инвалидном кресле. Когда мы поравнялись с домом Химены, рука незнакомца коснулась моей руки, и я остановилась как вкопанная, потому что в мой желудок вернулось жжение и появилось желание немедленно уехать из посёлка. Мои глаза опять стали деревенскими, по-настоящему недоверчивыми, сеньор. Незнакомцу я ничего не сказала, а он сразу же спросил меня, что происходит, кто этот покойник и почему мы его так провожаем в последний путь. «Это мой отец, он упал с откоса, преследуя кролика», – ответила я. Лицо новичка изобразило удивление, ибо он не понял, как это можно погибнуть, свалившись с откоса, или, видимо, подумал: «Вот же плохая примета – заниматься переселением во время похорон». Я ему втолковала, что здесь принято во время процессии всем миром идти на кладбище и перед этим прошествовать с покойным по улицам. Он сквозь зубы выразил мне свои соболезнования, и, прежде чем снова двигать кресло Норы, я обернулась и сказала ему: «В этом посёлке всё происходит попарно: если рождается ребёнок, то вскоре появляется на свет и другой, а если кто-то заблудится в лесу, то появляется бездомная собака, и если корова начинает вести себя странно, наступает конец света, а при появлении чужаков погибает мой отец». Я продолжила путь с Норой. И вдруг жжение, которое было моей бабушкой Хименой, наполняющей мой живот пламенем, то самое жжение, что было моим покойным отцом, произнесшим: «Покинь ты этот посёлок», жжение, значившее для меня конец света, прекратилось, как холодная погода летом.

На кладбище у нас нет семейного склепа или чего-то подобного, поэтому Марко просто выкопал яму в земле. Антон начал возносить молитву, а я не теряла