из виду свою мать, которая закрыла лицо вуалью. Я следила за ней, потому что никогда прежде не видела её такой печальной. И это, сеньор, говорю вам я, мало, очень мало разбираясь в трауре. «Сможет ли она потом снова петь?» – подумалось мне. Я наблюдала за нею внимательно, ибо она напомнила мне деревянную икону с изображением Богородицы, которая находится в церкви. А меня её лик всегда пугал, сеньор. Я продолжала смотреть на свою мать, и она походила на деревянный профиль Богородицы со слезами, тоже деревянными, которые, казалось, вцепились в её лик. Антон говорил нам, детям, что, если мы прикоснёмся к глазам Богородицы, она спасёт нас от несчастий, которые преподносит нам жизнь. Каталина всегда поглаживала её глаза, так же поступали Хавьер и Марко. А я ни разу так и не прикоснулась, поскольку опасалась, что она может моргнуть, и тогда мой палец застрянет в глазу непорочной Девы.

Сеньор посмеивается, а я даже не улыбаюсь.

Уходят воды из озера, и река иссякает и высыхает: так человек ляжет и не встанет; до скончания неба он не пробудится и не воспрянет ото сна[1], – читал Антон. И послушайте-ка, сеньор, я не знаю, что произошло у меня в голове в тот момент, я и вправду не разумею. Но из меня вырвался хохот, только представьте себе. Из глубин моего нутра донёсся смех, эхом разнёсшийся до самых окраин деревни. Я не могла сдержаться, сеньор. И даже моя сестра, которая не умеет смеяться, начала издавать звук, который мы дома уже слышали раньше. Раздалось подобие рычания, сеньор, которое, как я представляла себе, исходит прямо из её пустой головы. Итак, моя сестра начала рычать, а я смеяться. Все встревожились, и Марко, опускавший гроб нашего отца в могилу, замер. А я, увидев, что старики испуганы и расстроены странным звуком, который издавала Нора, залилась еще более громким смехом, таким, что вызывает слёзы в глазах, и ты чувствуешь спазм в желудке, который всё усиливается. Наша мать, которая в тот момент была похожа на Богородицу, бросила на меня такой суровый взгляд, что я прочла в её глазах фразу, которую она произносила, когда мы были маленькими: «Наградил же меня Господь двумя лавровыми венцами». Но я, как ни старалась, не могла сдержать смех, сеньор, а моя сестра не переставала рычать. Я считаю, что неконтролируемый смех тоже подобен смерти, ведь он внезапно является сам собой. И тогда Антон потребовал, почти крикнув: «Немедленно заставьте их умолкнуть!», тем тоном священника, который он всегда использует, чтобы показать своё превосходство и просвещённость всяким там невеждам. В этот самый момент Хавьер увёл нас оттуда. А то, что произошло дальше, мигом прекратило мой смех и вернуло жжение во внутренностях.

Мы с Хавьером молча сидели на скамейке, не глядя друг на друга. Он положил руку мне на ногу, а рядом с нами в инвалидном кресле – Нора, с парализованным телом и нижней челюстью, свисающей, как ведро в колодце. Именно эта сцена, сеньор, повторялась мне столько раз по ночам. И обратите внимание: она сопровождала меня всю мою жизнь, как запрограммированное будущее, с которым я постоянно жила и даже желала его. В течение многих лет я так хотела, чтобы Хавьер, похожий на куст, и я, на крепкое дерево, сидели рядом, скучая от того, что так часто повторяли друг другу: «Ты мне нравишься». Потому что в этом посёлке то, что я узнала о любви – то же самое, что я поняла в жизни: долголетие чувства. Однако в тот момент, когда время, а я имею в виду стрелки часов, представляло собой сочетание вчерашнего, сегодняшнего и завтрашнего дня, образ парочки при Норе снова вызвал у меня жжение, и с той поры оно возвращается каждый раз, когда в моей голове появляется эта картинка. Сидя на той скамейке, я начала понимать, что они – мой конец света и что те, кому было известно о его приближении, имели в виду этих двоих, сидящих рядом со мной в странной вечности.

Я смотрю на лес и прошу сеньора, что сейчас, именно сейчас он должен мне сказать то самое. Солгите мне, сеньор, сказав, что мой отец всё еще бродит здесь, что покойники никуда не уходят, а пустота, которая образуется, – не более чем слабенький туман, который скоро рассеется. А сеньор, по-прежнему опустив глаза, тем не менее говорит мне убежденно: да, мёртвые остаются. И я благодарю его за это. Сеньор, мир столько раз убивал себя, что теперь это не имеет значения. Мне хочется думать, что у всех нас в какой-то момент жизнь рушится. Хочу верить, что однажды у дверей моего дома появится коза, и она будет личиной моего отца. Мне хочется надеяться, что однажды ночью, где бы я ни жила, пойду на кухню выпить воды и увижу: мой отец стоит рядом и смотрит на меня. Я хочу верить, что папа поддержал бы моё решение покинуть посёлок, ведь однажды, несколько лет назад, когда я бросила школу, он сказал мне: «Лея, осмотрись вокруг да двигай отсюда подальше». Мой отец верил в наступление конца света, и мир для него действительно закончился. А я вот верю, что появление моего мёртвого отца у порога дома – ещё один знак того, что моей жизни здесь не место. Нет, нет и нет.

Бараны

Мы с сеньором немного помолчали. Я протянула ему свою сигарету с травкой, поскольку теперь, когда он привык созерцать лес, ему, возможно, захочется её покурить. Сеньор жестом отказывается, а я пожимаю плечами. Ну и ладно. Должно быть, это всё потому, что он скучает по своей собаке, я это замечаю, но помалкиваю.

У меня всё наготове, сеньор. Завтра, второго января нового года, я встану, накормлю кур, но не пойду открывать лавку, пусть мать сама откроет позже, говорю я сеньору. Попрощаюсь с козой и кроликами, которые всё ещё бегают по дому. Затем возьму отцовскую машину, теперь никому не нужную, и погружу в неё свои вещи. Их немного. И отправлюсь в Большой Посёлок, потому что к тому часу Хавьер уже приедет туда, чтобы открыть бар. Я покурю травку Марко, ведь если после неё я не замечаю леса, то, значит, перестану замечать и Хавьера. И смогу заявить ему: больше не глазей на меня, поскольку любовь угасла и моё счастье находится в другом месте. Но я не желаю начинать какую-то войну с ним,