– С Новым годом, – примирительно сказал Иван и выпил.

Зайдя утром в квартиру, Иван старался не шуметь. Он тихонько прокрался в кухню, открыл холодильник и достал салат, накрытый полиэтиленовой пленкой. Только он воткнул в него ложку, как в дверях появилась заспанная, но уже настороженная жена.

– Утром по стаканчику опрокинули. На смене не пили, – поспешил оправдаться Иван.

– Почему одежда дымом пахнет?

– Шашлыки жарили во дворе.

– Про пожар по телевизору показывали. Я сразу поняла, что на твоем участке. Люди в лифте застряли.

– Это дело спасателей. Я причем?

Жена достала из холодильника шампанское. Наклонилась, якобы чтобы поцеловать, но на самом деле понюхала волосы.

– Открой, отметим по-человечески, – Иван послушно откупорил бутылку.

Револьвер

Смотри, брат: у меня в руке пятизарядный револьвер – старая, надежная система по устранению неполадок в голов. Патроны, набиты порохом, закупорены пулями и ждут своей очереди. Барабан повернулся и щелкнул. Читай.

Я в Хельсинки, на улице Маннергейма, ищу музей современного искусства. Я – музыкант и ничего не понимаю в этой художественной практике. Тогда почему я здесь, в чужой стране, на незнакомой улице? Потому, что я не люблю мертвецов. Посмотри, брат, на художников, тех, что по старинке рисуют картины. Они мерзнут на Старом Арбате и рисуют понятную, статичную старину. Посмотри на них и на нас, брат! В русских гитарах кончилось электричество. Рок-н-ролл перекочевал в галереи. Поэтому я здесь.

Улица многолюдна. Люди идут и идут, а посередине голые чугунные кузнецы машут молотами. Такая скульптура. Мой убогий инглиш не понадобится. Итак, ясно, что музей экспериментального искусства где-то рядом. Я прав, вот он: без углов и с неровной крышей стоит рядом с конным фельдмаршалом.

На первом этаже – поле с гипсовой пшеницей и пластмассовая волна. На втором – скульптура женщины из гипса. На ее голову проецируется изображение лица. Кажется, что она шевелит бровями, двигает щеки, открывает рот. Мертвая статуя с подвижным лицом. С живым лицом. Как тебе такая Галатея?

У входа в третий этаж нужно снимать обувь. Третий этаж – одна большая инсталляция. На полу ковер – на потолке экран. Люди лежат на полу и смотрят в потолок. Я тоже ложусь.

Обычно, если в инсталляциях бывает звуковое сопровождение, то это вой, стон или писк. Здесь, наоборот, приятные звуки, почти фоновая музыка.

На экране большая голая женщина. Женщина молода. Она лежит в воде среди зеленых листьев. Камера подробно исследует ее тело. Вот над зрителями навис гигантский, на весь потолок сосок. Видны поры кожи и волосы. Волосы – это, на самом деле, маленькие светлые волоски, пушок вокруг соска. Их бы вовсе не было видно обычным зрением. Но съемка идет с увеличением, и волоски кажутся жесткой проволокой, красные точки на коже – пятнами, а пупок – огромным кратером.

Вот на экране межножье. Здесь, в рыжей жесткой шерсти, большие прозрачные капли. Бедра женщины погружены в воду. Ступни ее покрыты корнями растений. Тех самых, что на поверхности имеют зеленые листья.

Угол съемки меняется, теперь видоискатель поднимается над женщиной. Она уменьшается в размерах, она лежит в зеленых листьях, широко раскинув руки.

Женщина розовая, а вокруг болотная вода и зеленые листья.

Я лежу под ней на ковре. Смотрю на ее соски, веснушки, родинки, волоски, ногти. Мне хорошо.

Я смотрю на женщину, при этом мое кровяное давление в норме, пульс низкий, дыхание ровное, в паху все спокойно. Женщина голая, а я не возбужден.

Инсталляция называется «Homo sapiens». Человек.

***

Спуск, удар по капсюлю, отдача в руку. Ты жив, брат? Как тебе письмишко?

Ответа нет. День, другой, третий, молчит братан, молчит друг моей ушедшей студенческой юности. Где-то ищет свой рок-н-ролл, свою правду. Пишу ему снова.

Молчишь, некогда проверить почту? Хрен с тобой, лови следующую пулю. Российскую. Пулю-бомбу.

Полупустые вагоны бьются друг об друга. Много шума.

Сижу на деревянной скамейке в электропоезде. Осень. За окном голые деревья, гаражи и заборы.

Вот я на платформе подмосковного поселка. Воздух влажен.

Трехэтажный дом на Рабочей улице. Хозяин квартиры, в которую я иду, был рабочим. Когда я здесь жил, я тоже был рабочим. Здесь живут только рабочие и собаки. Собаки бегают по пустырям и лают на рабочих. Рабочие отбиваются от них и кидают камни. Это оттого, что животные не любят пьяных.

В квартире пахнет мочой. Хозяин – инвалид. В нем сто сорок килограмм живого веса. Он еле носит свою тушу из комнаты в комнату. Его ежедневный маршрут: кровать – холодильник – унитаз.

Я здесь, чтобы менять ему трусы.

Я здесь потому, что жена хозяина – моя родственница.

И еще я здесь, потому что обязан родственнице – живу в ее московской квартире.

И все-таки, зачем я здесь?

Я сижу в прихожей – привыкаю к запаху. В спальне надсадно скрипит кровать. Хозяин поворачивается:

– Любкаааа… Любка!

Захожу в комнату, говорю:

– Это не Любка, это я.

– А где Любка?

– К матери уехала.

– Когда Любка приедет?

– Послезавтра вечером. Есть хочешь?

– Сколько время?

– Десять.

– Утра или вечера?

– Утра.

– Может, вечера?

– Нет, утра.

– А почему темно?

– Осень.

– Ох, – хозяин поворачивается и с большим трудом садится. Его живот расплывается по кровати, груди расплываются по животу, подбородок – по груди.

Я подхожу и беру обеими руками его локоть. Хозяин начинает вставать, и часть его веса переносится на меня. Если не удержу, упадем оба. Но хозяин встает и упирается руками в стену.

– В туалет?

Хозяин кивает.

–Пошли.

Мы идем.

Мочиться, как все мужчины, хозяин не может – мешает живот. Поэтому мы подходим как можно ближе к унитазу, и хозяин просто расслабляется. Когда струя ослабевает, моча стекает на пол по его ногам. Потом я вытираю его ноги полотенцем, и мы идем обратно. Стонут пружины матраса. Хозяин ложится.

Замываю пол в туалете. Хлорный раствор перебивает запах мочи. Хозяин снова кряхтит на кровати. Захожу в спальн, хозяин смотрит виновато. На трусах мокрое пятно.

– Не успел.

– Вижу.

Меняем трусы. У хозяина большие покраснения на коже, член его болезненно красен и опрел.

На ужин грею котлеты и макароны. Хозяин ест руками, наполовину пережеванные куски падают изо рта. Хозяин подбирает и снова ест их. Доев, он еще долго сидит за столом. Я мою посуду.

– Сколько время?

– Десять.

– Утра?

– Вечера.

– Где Любка?

– К матери уехала.

– Когда приедет?

– Послезавтра вечером. Вставай, пойдем спать.

***

Курок – спуск, щелчок – хлопок. И такая пуля тебя не берет. Ты крепкий, брат. Но берегись!

Теперь я