чем дело? — спросила она, опустившись на стул, а я, как обычно, сидела на краю стола, жуя секущиеся кончики волос.

— О чем ты?

— Ты выглядишь так, будто с прошлой недели в твоем нижнем белье поселилась семья ежей.

— Мама, давай не будем обсуждать мое белье, это странно.

— Два года назад его покупала тебе я.

— За эти два года многое изменилось.

— Я была альфой и омегой твоего белья.

— Звучит еще более странно.

— А ты не торопишься с ответом на мой вопрос. В чем дело?

Я замешкалась:

— Кое-кто из школы.

Мама сдула пар с чая.

— Понимаю. Ваши отношения с этим человеком абстрактные, амурные или амбивалентные?

— Немного из пункта «б», немного из «в».

Она оживилась. Ей нравилось слушать о моей личной жизни.

— Как его зовут?

Я замялась. Каждая мышца ниже солнечного сплетения напряглась. Но если я струсила, мне придется соврать, и чем, черт возьми, это кончится? Я втянула воздух, выдохнула и, пытаясь не обращать внимания на покалывание онемевших пальцев ног, сказала:

— Кристина.

— О.

Она моргнула, потягивая чай.

— Похоже, за два года действительно многое изменилось.

— Мама…

Она выглядела растерянной, сбитой с толку.

Я почувствовала, как у меня начинают гореть уши. Я знала, что все так и будет, и боролась с желанием закричать: «Это мой…»

— А как же Брэдли? Или Тимми?

— Джимми, мам. Только малышей лет до восьми зовут Тимми.

— Ах, зачем мне было запоминать его имя? Неряшливый прыщавый мальчик, он явно не подходил тебе.

Она заняла выжидательную позицию, пока я первой не прерву молчание.

— Кристина поцеловала меня, — сказала я. — Ну, я поцеловала ее. Мы обе поцеловали друг друга.

— Так в чем проблема?

Тогда я этого не поняла, но ее вопрос помог мне немного расслабиться.

— Она решила, что ей нравятся мальчики.

— Ну, как и тебе. Во всяком случае, если это не так, представляю, как удивится юный Джонни.

— Джимми, мам.

— Ах да, конечно.

— И Кристина решила, что ей нравятся только мальчики.

— Понимаю. А тебе?

Я опустила взгляд на свою кружку с гербом Пуффендуя, закрыла глаза и подставила пару лицо.

— Кажется, мне нравится только Кристина.

И я начала плакать над своим чаем, не только от грусти, но и от облегчения, и она обняла меня и сказала, что сейчас мне нравится только Кристина, но «на площадке много других мальчиков и девочек» (это ее слова — правда, такое впечатление, что она считала нас вечными восьмилетками), потом проснулся папа, спустился по лестнице в домашних штанах и футболке, я рассказала и ему, и он озадаченно стоял и смотрел, пока мама не произнесла очень громко и медленно, что, если Кристина когда-нибудь образумится, она с удовольствием познакомится с ней, а папа просто пожал плечами и спросил маму, где его брюки, вот и все.

Я выкрутилась.

— Как ты предпочитаешь? — спрашивает незваная гостья в жилете с бомбой, ставит чайник нашей семьи и достает две мои кружки с гербами Хогвартса.

Она на мгновение останавливается в раздумье, а затем выбирает заварочный чайник с Безумным Шляпником, который я подарила маме на день рождения. Мама любила «Алису в Стране чудес». Мы часто спорили, кто лучше — Алиса или Поттер. Я подарила ей чайник в знак примирения, а в ответ получила кружки с гербами Хогвартса на свой день рождения. Незнакомка заливает чай кипятком, а затем пристально смотрит на настенные часы, ожидая, пока истекут три минуты. Все это время сквозь оконное стекло доносится вопль сирен.

— С сахаром? — спрашивает она. — Или только с молоком?

Я не отвечаю.

— Только с молоком, — догадывается она и добавляет его. Она передает мне кружку Пуффендуя, а себе оставляет Когтевран.

Она садится на мамин стул. Я хочу вырвать ее чертовы глаза.

— Ничего, если я возьму сэндвич? — спрашивает она.

— У тебя же детонатор.

Она кривит лицо, как будто напоминать ей об этом было дурным тоном.

— Справедливое замечание.

Она берет треугольник хлеба с сыром и томатом с тарелки сэндвичей, приготовленных на поминки моей матери, и осторожно прикрывает остальные пищевой пленкой.

Она кусает, жует, глотает. Оживляется.

— Это ты сделала? — спрашивает она. — Как вкусно. Что за рецепт?

— Сыр. Помидоры. Хлеб.

Я с ненавистью смотрю на нее, но даже если она заметила мой сарказм, кажется, будто ей все равно.

— Я забыла позавтракать, — продолжает она. — Мелочи всегда сбивают с толку, правда? Сегодняшний план хорошо выглядел на бумаге, но пока не попробуешь, не узнаешь.

— Так ты впервые угрожаешь невинным людям бомбой? — спрашиваю я напрямик.

— Ну, не совсем. Но я никогда раньше так не поступала.

Она доедает бутерброд и тщательно прикрывает блюдо пленкой.

— Садись, — говорит она, — пожалуйста.

Я шаркаю до стула напротив нее и падаю на сиденье. Мои ноги онемели. Пропитанное потом платье прилипает к животу в том месте, где край стола вдавливает его в меня.

— А теперь расскажи мне, как дела в школе.

— Ты хочешь поговорить о школе? — мой голос звучит ровно, но я схожу с ума, балансируя между страхом, яростью и растерянностью.

— Конечно, я хочу поговорить о школе. Я хочу поговорить обо всем! — она смотрит на меня так, будто она — самый счастливый человек на Земле.

— Как Чарли?

Я чувствую, как у меня сводит живот.

— Чарли? Он в порядке.

«Он не здесь, не с тобой».

— Тебе нравится? Иметь брата?

Я впиваюсь пальцами в древесину стола. Ее голос приятный и расплывчатый, как дневной сон. Я начинаю дрожать. Ничего не могу с этим поделать. Выражение ее лица становится озабоченным.

— Вот, — говорит она, снимая один из шелковых шарфов Чарли со спинки его стула. — Или, если ты покажешь мне как, я могу включить отопление.

— Мне не холодно, — говорю я, но все равно беру шарф. Повязанный вокруг шеи, он скрывает аппликаторы лучше, чем воротник. Зубы начинают стучать, и мне приходится стиснуть их, чтобы произнести слова:

— Я… я… я боюсь.

На мгновение она кажется сбитой с толку, но затем следует за моим взглядом, устремленным на бомбу, словно сама забыла о ней.

— Конечно, — говорит она. — Конечно, ты боишься. Я знаю, что ты чувствуешь. Извини за это, — она показывает на жилетку. — Пойми, я знаю, что ты боишься. Я уверена, все поклонники говорят тебе это, но я вижу в тебе так много своего.

Она обхватывает свою кружку ладонями и прижимает ее к себе.

— Мне тоже страшно, — признается она.

Живот, словно налитый свинцом, скручивает еще сильнее. Я думаю о нервной болтовне женщины, о неконтролируемом звоне ложки о стенки кружки, когда она