понятие пластичности у Малабу – это в некоторой мере возвращение к Гегелю. Она полагает, что ее собственная версия этого концепта уникально своевременна в двух ключевых сферах. Философски она способна преодолеть ключевые понятия предыдущих эпох, таким образом (снова) делая философию принадлежащей исключительно своему времени, а с точки зрения науки, пластичность предлагает, по мнению Малабу, наилучшее объяснение нейробиологии, открывающее возможность нового материализма. Она полагает, что пластичность является «доминирующим формальным мотивом интерпретации и самым продуктивным в наше время инструментом истолкования и эвристики» (Ibid.: 57). Именно в связи с этим утверждением Малабу находит выражение своего понятия пластичности. Она указывает на то, что повреждение головного мозга способно полностью уничтожить чью-либо личность, однако в то же время сохраняется возможность возникновения новой личности (через другие смыслы пластичности). Затем она указывает, что этот тип способности, присущий мозговым синапсам, самым радикальным образом лежит за пределами (хотя Фрейд локализует эту запредельность в возможности травмы, в итоговое «по ту сторону» принципа удовольствия) психоаналитического метода объяснения (Malabou, 2007: 79). Учитывая, что объяснительные способности психоанализа, как и его идеалистических и феноменологических предшественников, строго зависят от того, к чему нам дает доступ психическая реальность, Малабу пытается развить топологию травмы мозга как пластичный способ связи со сферой материальности, свободной от субъективизма, задействованного в исследовательских направлениях, зависимых от психической реальности (недавние исследования в биологии и нейронауке также говорят о пластичности в топологических моделях). По мнению Малабу, пластичность дает «деконструкцию реального», которая «организует реальное после метафизики» (Malabou, 2009a: 57), что, таким образом, порождает новый материализм, позволяющий нам «мгновенно охарактеризовать материальную организацию мысли и бытия» (Ibid.: 61).

Характеристика мозга как пластичного позволяет Малабу выйти из дискуссий о детерминизме, начатых в связи с нейронаучными описаниями мозга. Так как мозг пластичен, может принимать формы и постоянно меняется в ответ на наш опыт, он фундаментально свободен (Malabou, 2009b: 11, 21; Малабу, 2019: 35, 46). Отчасти «наш мозг…есть то, что мы из него делаем» (Ibid.: 30; Там же: 55), и, соответственно, Малабу пытается стимулировать скорее культуру «нейронного освобождения», чем биологический детерминизм (Ibid.; Там же: 56). Таким образом, она возражает против моделей мозга в виде централизованных машин или простых компьютеров, потому что они не охватывают пластичность мозга, особенно в смысле его способности к разрушению и последующему преобразованию (Ibid.: 33–35; Там же: 59–61). Однако Малабу предупреждает, что пластичность не стоит понимать как полностью совпадающую со свободой и не следует смешивать ее со способностью к действию (Ibid.: 48; Там же: 75). Предлагая некоторую социальную критику, Малабу возражает против превалирующей ныне в управлении трудом идеологии гибкости, которая ведет к тому, что те, кого считают негибкими, или, скорее, «неподвижными», оказываются обречены на бедность (Ibid.: 51; Там же: 77). Согласно Малабу, эта идеология также проникла и в сферу охраны психического здоровья. Это ведет к тому, что психические заболевания будут лечить исключительно с целью восстановления гибкости, на условиях, продиктованных гибким трудом, под эгидой возвращения пациента обществу при помощи медикаментозной терапии как одного из средств, применяемых этой идеологией «восстановления» (Ibid.: 51–52; Там же: 78). Важной частью аргументации Малабу является тот факт, что популярное восприятие нейронауки формулируется исключительно в терминах гибкости, создавая, таким образом, впечатление среди поддерживающих данную идеологию, будто они просто приводят управление трудом и охраной психического здоровья в соответствие с научными фактами, касающимися наших неврологических потребностей.

Очевидное следствие этих рассуждений Малабу состоит в том, что мы произвели, несомненно, из лучших побуждений, новую нормальность, которая воспроизводит все старые модели исключения по критериям психического нездоровья и бедности. Для борьбы против гибкости, утверждает Малабу, мы должны усилить наше сознание мозга на службе освободительного политического понимания (Ibid.: 53; Там же: 80). Очевидно, Малабу считает, хотя она явно не формулирует почему, что этот тип сознания более эффективен, чем тот, за который обычно ратуют философы: образование людей при помощи неограниченного понятийного мышления, обычно начинающегося в этом случае с осознания факта неравенства. Напротив, то, за что ратует Малабу, – это начать публичное осознание понятия пластичности нашего мозга с точки зрения нашего индивидуального и социального потенциала. В сущности, она предлагает дать новое определение «я», где пластичность мозга функционирует как универсальная, имея в виду потенциал, который радикально дифференцирован на индивидуальном уровне. Это снова открывает дверь психоанализу, опирающемуся на тот факт, что, хотя мы все можем быть радикально отличны друг от друга, мы обладаем некоторыми общими изначальными структурами на старте наших личных историй (в форме детства), которые могут рассматриваться универсальным образом. Именно на этой присущей всем детской структуре, считает Малабу, и должна строиться общая теория травмы (Malabou, 2012b: xix). С этой точки зрения, событие черепно-мозговой травмы, происшествие, приводящее к ранению, является уникальным типом травмы, который дает особое понимание разрушительного аспекта нейропластичности, очень схожее с тем, как детская травма предоставляет возможность понять аспекты ее развития (Ibid.: 11). Наконец, Малабу проводит параллель между травмой мозга и социальной травмой (террористическими атаками, сексуальными надругательствами, подавлением и рабством) с точки зрения разрушительного аспекта пластичности; в обоих случаях насилие отрезает субъекта от накопленных им воспоминаний (Ibid.: 213).

Также в исследовании пластичности мозга присутствует и очевидный нормативный компонент, потому что Малабу старается определить, что нам следует делать с нашим мозгом, вместо того что мы делаем из него сейчас. Она предлагает не просто тезис о радикальной субъективности, но скорее размышление о том, как наше понимание мозга было использовано капитализмом в форме идеологии гибкости, затемняющей сознание нами пластичности мозга (Malabou, 2009b: 12, 33; Малабу, 2019: 35–36, 59). Для Малабу любое исследование возможностей нашего мозга немедленно подразумевает политическое измерение, так как имеет своей целью определить, что мы можем, а что не можем делать (Ibid.: 32; Там же: 59). Отступая от идеологии гибкости, а также от описаний, предоставляемых нейроучеными (и пытаясь их исправить), Малабу опирается на свое утверждение, что разрушение выступает важной частью церебральной пластичности, которая восстанавливает ее диалектическую природу: «если бы мы понемногу не разрушались, мы бы не могли жить» (Ibid.: 74; Там же: 101).

Понятие пластичности имеет более глубокие и более неожиданные корни, нежели те, о которых заявляет Малабу. Хотя она часто утверждает, что использование этого термина Гегелем в 1807 году было уникальным, вероятно, он заимствовал это понятие у Шеллинга, который часто использовал его как способ описания природы (откуда возникает субъективность). Гёте также говорил о пластичной природе человека, а в XVII веке алхимик Ф. М. ван Гельмонт описывал монады Лейбница как «vis plastica». Уильям Гарвей использовал «vis plastica» для описания эпигенеза, а его труды в свою