которая была оглушительнее любых взрывов. Сорока вздрогнула от неожиданности и, чтобы подавить вскрик, закрыла рот рукой. Чиж и Щегол почти синхронно нахмурились и прикрыли глаза, надеясь, что это был промах. Промаха не было и на удивление самого Огинского, он попал. Попал и убил. Замешательство Огинского поспособствовало Ласточке вырваться из его хватки и броситься к Соколу. Она метнулась к еще теплому телу и припала щекой к его лицу. Сколько бы она не пыталась отыскать в мертвом теле любимого Скворца и озлобленного Сокола, ничего не осталось. Никого больше не осталось. Ласточка стояла на коленях и не могла найти в себе силы, чтобы выпустить из рук куртку, окрашенную в красный. Сохранить бы в голове образ проказливого мальчишки или хотя бы сожителя-параноика, но только не мертвое тело. Если ей придется последующие года прожить наедине с собой, то сопровождать ее будут образы почивших людей, а не их трупы, что словно в братской могиле покоятся в этом здании. Его лицо было спокойным и вроде он даже улыбался. Скупо приподнимая уголки губ, что всегда жутко раздражало Ласточку. Он так улыбался после их ссор, когда хотел сгладить конфликт своей безмятежностью и спокойствием. Только эта ненавистная улыбка была сейчас роднее любой другой, а холодные ладони притягательнее чужих рук. Ласточка прижалась лбом ко лбу Сокола и изо всех сил постаралась подавить всхлип, что отчаянно рвался наружу, высвобождая рыдания.

— Под небом голубым есть город золотой с прозрачными воротами и яркою звездой, — хрипло произнесла она и закрыла глаза. — Дождись меня там. Мои ниточки все еще в твоих руках. Не выпускай их.

— Теперь ты встанешь против меня? Будешь типа мстить за любимого? — Огинский подошел к ней со спины

Ласточка развернулась лицом к Огинскому и уперлась лбом прямиком в дуло. Он надсмехался, ликовал и воображал себя Господом-Богом, что покорил Сокола и лишил его надежды. Единственное, чем он жил столькие годы. Он убил Сокола и достиг своей цели. Но вместе с этим он забрал у Ласточки нечто большее, чем просто надежда. Серое здание померкло и стало черно-белым, как и все остальное. Красная кровь на чужой куртке забрала с собой все краски из ее жизни.

— Я не буду мстить. Этой пулей ты уничтожил нас обоих. Ты лишил меня частички моей души.

Щегол достал пистолет, что на всякий случай прихватил с собой. Ладони непривычно вспотели и задрожали. Прицелиться в Огинского стало невыносимо сложно. А еще сложнее было решиться нажать на курок. Следовало убить его. Закончить все это кровавое месиво, что он затеял много лет назад. Следовало ступить на эту точку невозврата хотя бы из уважения к Соколу. Сорока прикоснулась к плечу Щегла. Он чувствовал, как дрожали ее руки, а плечи ходили ходуном от шока.

— Ты уверен, что хочешь этого?

— Я не знаю, но мы не можем просто остаться в стороне, — Щегол прекрасно поднимал, что после убийства не сможет оправиться, а вероятно сойдет с ума ровно также как Сокол. Но как можно было оставаться в стороне, когда он пожертвовал собой ради их спасения, а Щегол страшиться спустить курок.

Спустив предохранитель, он не успел нажать на курок, как неизвестные люди замелькали перед глазами. Сначала это было похоже на галлюцинацию, что появляется от длительного стресса, но эти люди были реальны. Двое мужчин в форме скрутили руки Огинскому и прижали его к грязному полу, вжимая бледное лицо в лужу. Щегол видел его безэмоциональное выражение лица, словно это вовсе не Огинский убил человека, за которым охотился столько лет. Не было ожидаемой радости, не было разочарования после поимки. На его лице было абсолютное ничего. Словно после выстрела с Огинского слетала маска одержимого безумца, и перед Щеглом осталась лишь пустая оболочка.

— Павел Викторович Огинский, вы арестованы за убийство и превышение должностных полномочий, — за спиной Щегла раздался голос незнакомого мужчины, что вальяжной походкой направлялся к месту задержания. — Вы имеете право хранить молчание. Все, что вы скажете, может быть использовано против вас в суде, — мужчина взглянул на Щегла и жестом указал на пистолет. — Лучше спрячьте это, — он протянул руку, чтобы представиться. — Красиков Роман Иванович.

Это последнее, что слышал Щегол, прежде чем мутная завеса накрыла его. Люди мелькали перед глазами, уводили Огинского в милицейский «бобик», допрашивали их всех и фотографировали тело Сокола. Единственное, что намертво осело в памяти Щегла, это как Ласточка обнимала Романа Ивановича, когда он только пришел. Когда все закончилось, он не знал, куда она исчезла. У здания остались лишь Щегол, Сорока и Чиж, что курил в стороне. Как будто ничего не было. Не было убийства, Ласточки, Огинского и всех этих людей. Как будто не было Птиц и все воспоминания — вода, что сочилась через сито и оставляла после себя осадок в виде Сороки. Щегол быстро заморгал, приводя себя в привычное состояние. Сорока жалась к Щеглу, не выпускала его рукав из своих рук и смотрела куда-то так отрешенно, будто сама еще не отошла от случившегося.

— Я сейчас вернусь, — Щегол провел по ее холодным рукам.

— Куда ты? — Сорока вздрогнула и вцепилась крепче.

— Хочу с Чижом поговорить, — он поцеловал ее в макушку светлых волос. — Подождешь пару минут?

Сорока неохотно кивнула и отпустила руку Щегла, чтобы тот смог уйти. Чиж сидел на ступеньках крыльца и держал сигарету между пальцем, изредка потягивая ядовитый дым. Он не сразу заметил появление Щегла и задумчиво смотрел на струйки дыма, что растворялись на воздухе.

— Раньше ты вроде не курил, — Щегол сел рядом.

— Теперь курю, — Чиж рассмеялся. — Своего рода свидание, диалог с самим собой, исповедь.

Щегол кивнул. Ответ был на поверхности и не стоил того, чтобы рыться в чужой душе. В неба посыпались печальные капли, словно кто-то был против зажженной сигареты в руке Чижа. Он поднял голову к небу и довольно улыбнулся, затаптывая бычок ботинком.

— Куда вы теперь? Подбросить до Гнезда? Мне в лес нужно заехать, — Чиж поднялся со ступеньки и отряхнул испачканные штаны.

— Мы своим ходом, — Щегол пожал руку Чижу. — Удачи тебе.

— Прорвемся еще, — Чиж хлопнул по ладони Щегла, давая ему пять.

Каждый жест Чижа был чужим. Каждое слово и поступок были заимствованы и пробуждали в душе тоску, что, казалось, давно утихла. Раз уж ему спокойнее проживать боль, присваивая себе все, что было свойственно другому, объединяясь в одного человека. Если, сливаясь воедино с мертвым другом, боль утраты не жжет изнутри, а дышать становится спокойнее. Пусть будет так. Щегол смотрел в удаляющийся силуэт и