него, Мартона, давно, когда он жил еще на улице Мурани и ходил в детский сад. Еще совсем был маленький… По утрам просыпался: на улице перед мастерской листья акаций трепетали на тихом майском ветру, светило солнце, под стеллажом за верстаком сидел отец; тихо заколачивал в подошву деревянные гвоздики, мягко стучал молотком по коже. Тогда все еще были живы: и бабушка и братишка Лайчи. Еще никто не умер. Стояло утро, и так хорошо было лежать! Дверь распахнута настежь, с улицы влетал свежий майский ветерок; мама тихонько прибирала в комнате. Иногда поглядывала в его сторону, проснулся или нет? Но он притворился, будто спит, и только чуточку приоткрывал глаза.

Эту мелодию тогда подхватит шестью тонами ниже другая скрипка, потом все первые скрипки… И песня уже летит… Как однажды… Это было тоже давно, в петров день, в первый день жатвы, когда в Сентмартоне жнецы с песней выходили в поле на рассвете. Он выбежал босой, в одной рубашонке и тогда впервые увидел восход солнца: оно вставало справа из-за монастыря… А жнецы — бабы, мужики, парни и девушки — уже вышли в путь. Они шли еще по-утреннему бодро, напевая песню. И казалось, даже лучи солнца подпевают им. Потом эту мелодию подхватят вторые скрипки — глубже, горестнее; затем виолончели. В это время трубы заиграют другую мелодию сперва робко, как люди, которые много лет молчали и теперь говорят еще запинаясь; потом как-то странно, будто и весело, а сердце все же сжимается, как сжалось у него тогда во дворе консервного завода, когда донеслась песня солдат из теплушек, что рывками трогались друг за другом. «Нынче красная жизнь… А завтра белый сон…» И тут врывается другая песня. И слова ее и мелодия словно дерево, которое переломилось пополам; листья еще зелены и шелестят, а сломанный ствол уже не коричневого цвета, а побледневший, желтый. Такой песни еще нет на свете. Это он напишет ее. И начнут ее флейты, подхватят духовые инструменты; музыканты так сжимают их пальцами, будто задушить хотят. И взвизгнут кларнеты, гобои, фаготы. «А еще говорят: прекрасны акации. Лучи солнца пляшут на них. Алы губы девушек. Ой! Ой! Ой!.. А еще говорят…» И тогда с грохотом ворвутся барабаны — они уже и прежде вторгались после каждого «ой!», но тогда раздавался каждый раз только один удар барабана. Ворвутся барабаны, и песня оборвется, убежит от первого скрипача, проберется ко вторым скрипачам, оттуда к контрабасам, потом сбежит к виолончелям, затем к флейтам. И трубы застонут хриплыми голосами. Песня замечется, не находя себе места. И все трубы завоют, загрохочут литавры. И вдруг — пауза. Почти слышно, как колотятся сердца пораженных ужасом слушателей. А потом беспорядочное, испуганное пиццикато скрипок и виолончелей. Взлетают исступленные рыдания. Плачут матери, жены, дети. «Почему?» И вот первая партия: «Кто посмеет нас тронуть?» Это вырвется из труб и заглушится сперва безудержными рыданиями зала. Тогда вернется снова первая мелодия, но уже всхлипывая, как обиженный ребенок: он целый день плакал, обессилел и теперь только всхлипывает. А вторая, мужающая мелодия умрет вдруг, точно ее казнили. И только большой барабан ударяет: раз и два. Пауза. Тишина. Конец первой части. Но сначала слушатель не догадывается, что это конец. Он ждет… Не верит, что конец. Но это конец, конец… И тогда сидящие внизу, в зале, посмотрят друг на друга, потом на оркестр… Они поняли, что творится в мире.

Потом начнется вторая часть симфонии. Она начнется с ласкового жужжания: «Люди, все хорошо!..»

Такое жужжание чувствовал он в груди, когда в мае шел по площади Кальмана Тисы к Илонке с первым письмом в кармане. «Любовь… Жизнь… Придет… Должна прийти… Она не сдается», — играет оркестр. И трубы грянут оборвавшийся в первой части, исчезнувший мотив. Теперь он уже гремит… Красота побеждает. Люди станут лучше. Смерти нет! И начнется без всякого перерыва третья часть симфонии. Торжественное пришествие красоты… Первыми вступают фанфары, чтобы…

6

Воображаемую симфонию Мартона спугнул собачий лай. Прямо перед ним из-под дощатого забора лесного склада, за которым виднелись штабеля досок, выскочила собака, помесь дворняги с овчаркой. Мартон от неожиданности так испугался, что у него мурашки пошли по спине. Остановился. Погладил подбородок и горячие уголки губ.

— Иди к черту! — крикнул он собаке голосом, охрипшим от внезапного испуга.

Казалось, собачий лай прошел по всем позвонкам Мартона. Симфония улетела. Мартон нагнулся, чтобы схватить комок земли и запустить в собаку, но этого не понадобилось! Показался седобородый старичок, прикрыл за собой калитку лесного склада и пошел за собакой, неся на плече узелок, а в руке — рогожный куль. Он крикнул собаке:

— Чиба! Ко мне!

Собака остановилась, заворчала, потом повернулась и подбежала к краснощекому босому старичку, прыгнула ему на грудь, положила лапы на плечи и стала выше его.

— Ну, ты! Ну, ты!.. Будет, будет тебе!..

«Композитор» распрямился. Глубоко вздохнул, чтоб не обнаружить своего испуга, и быстро пошел в сторону леса, который виднелся неподалеку. Деревья начинались там, где шоссе сворачивало налево. «Так на чем же я остановился?» — подумал Мартон, только сейчас свободно распрямив сведенные от испуга спину и грудь. «Словом, третья часть». Прошел шага три. «Всепокоряющая власть красоты…» — пробормотал он. Но это были пустые слова, лишенные чувств. Симфония кончилась. Ее унесла собака, а также (хотя Мартон и не понимал еще этого, а только чувствовал) вид красных от стужи босых ног старика.

Летом босые крестьяне производят совсем другое впечатление. Загорелые, сильные ноги на зеленой траве — это и естественно и даже приятно. Но сейчас, в эту декабрьскую слякоть и в снег, босиком?! Мартон содрогнулся. Низенький старичок с покрасневшими от стужи ногами казался ему словно вросшим в землю.

У Мартона отпала охота идти в лес. Деревья торчали голые, тянулись ввысь немыми ветвями. Он повернул домой. Собака и ее босоногий хозяин шагали впереди по направлению к деревне. Мартон теперь видел сзади эти покрасневшие от стужи ноги. «Что такое симфония? — мелькнуло у него в голове. — Босой ходит в декабре!..» И почему-то рядом со старичком Мартону представилась вчерашняя слепая лошадь… «Красота?» Шагавший впереди старичок не обходил ледяные лужи — шлепал прямо по ним. Ему было все равно. Каждый раз, как старичок ступал ногами в снежную жижу, у Мартона по спине пробегали мурашки. А собака то играючи забегала вперед, то бежала обратно к хозяину — маленькому, сгорбленному старичку; то мчалась направо к канаве по другую сторону дороги, то налево; видно, ее недавно спустили с