Появилась из-за угла дома встревоженная Эрна, с красными руками, в вышитом полотняном фартуке (уж очень похожа эта вышивка на русскую – не муж ли прислал ей презент из «нищей» России?). Увидев возле нас Пауля, успокоенно заулыбалась, с интересом и любопытством оглядела Николая: «Прекрасная погода – не правда ли?» – «Шенес веттер, нихт вар?»

Подхватив Пауля, она принялась вытирать платком его грязные щеки и нос, а сама все косилась на Колесника, игриво улыбалась ему: «Беда с этими ребятами – растут без мужского присмотра. Мальчишка совсем уже не помнит отца, льнет к каждому мужчине. Да и я сама – хи-хи-хи – тоже, кажется, напрочь забыла, что такое – мужик!..» Ну и ну! Вот ведьма рыжая!

Она потащила упирающегося мальчишку в дом – Пауль никак не хотел уходить от нас, беспрестанно оглядывался и хныкал. Однако через пару минут они появились вновь. Пауль нес в руках две круглые теплые булочки, обсыпанные «цуккером-муккером». Остановившись перед Николаем, нерешительно и, как мне показалось, с сожалением, протянул их ему. Улыбающаяся Эрна, указав на меня, подсказала: «Обоим дай. Вот так…»

Николай поднялся, покраснел:

– А у меня, к сожалению… А-а, вот как раз кстати… Малыш, возьми – это тебе. – Он вытащил из кармана и вложил в маленькие пальчики Пауля огрызок граненого сине-красного карандаша.

– Рисуй, давай, солнце и небо. Чистое небо, понимаешь? – синее-синее, без самолетов и бомб.

– О-о, не беспокойтесь. – В голосе Эрны была сплошная патока, и вся она являла собой саму любезность, приветливость. – О-о, не беспокойтесь. Мы же знаем, какие у вас здесь трудности во всем… Сынок, скажи дяде – «спасибо». Какой хороший дядя! Ну, скажи – данке шейн.

Определенно какая-то чумная муха укусила сегодня эту рыжую хабалку – ишь, разливается соловьем. Не иначе как ей очень приглянулся Николай! Стерва такая – ненавидит всех нас, а прикинулась этакой добренькой святошей. «Сыно-ок, скажи дяде „спасибо“»… Какой хороший дядя! А как она смотрит на него, какими масляными стали ее рыжие глаза! И – надо же! – успела уже даже напудриться – вон комок пудры висит на щеке…

Николай, видно, понял мою реакцию, когда Эрна наконец скрылась, усмехнулся.

– Дурочка. Я же мальчишке, он-то при чем?

– А я и ничего! О чем ты? Что ты вообще выдумываешь? А ты… Ты заметил, как она на тебя смотрела?

– Они все смотрят на нас, как голодные… – Николай недоговорил, осекся, крепко прижал меня к себе. – Слушай, давай не будем о них! Только нам этого и не хватало – ссориться из-за всяких фашистских фрау. Что – у нас нет других разговоров, нет других интересов?

А потом было прекрасное время. Мы сидели, прижавшись друг к другу, и опять чувствовали себя такими близкими. «…Мы так близки, что слов не нужно…» Нас никто больше не тревожил. Окно кладовки, под которой мы расположились, было наглухо закрыто одеялом – в последнее время я избрала местом своих «откровений» именно кладовку, допоздна засиживаюсь в ней со своей тетрадью, – так что нас никто не видел, не слышал. Но все равно о самом сокровенном мы говорили шепотом: «Значит, в конце июля и не позднее… Ты скажешь маме?» – «Да, пожалуй. Я надеюсь, она поймет». – «Ничего не бойся. Вот увидишь – нам повезет. Главное – решиться. Мы будем вместе, совсем вместе». – «Милый, совсем вместе мы будем в России. Только в России…»

Я сказала Николаю, как ждала его всю неделю, какими долгими-долгими были для меня эти семь дней.

– Хорошая моя, – ответил он, целуя меня, – если б ты знала, как я рад был твоему милому письму. Я читал его каждую свободную минуту и выучил наизусть. Хочешь, расскажу?

Я зажала ему рот пальцами.

– Не надо! Следующее письмо я напишу тебе, быть может, стихами. Знаешь… Нет, не скажу… Потом. – Я чуть было не проговорилась ему, что рискнула писать поэму о любви. О нашей любви.

Но, как говорится, все на свете имеет свой конец. Окончились, пролетели и эти прекрасные часы. Примчалась Вера, и сразу все пошло наперекосяк.

– К Степану пойдем? – Верка вся кипела и бурлила от нетерпения. – Ну, что же ты? Подумаешь – нога! Как-нибудь допрыгаешь! Господи, вот угораздило тоже!

Была она сегодня вся взбудораженная, с «хорошим лицом», с кудряшками на лбу, разодетая с шиком: в ушах – голубые висюльки, из-под распахнутого (на этот раз – зашитого!) пальто голубела невиданная мною ранее ажурная кофта – наверняка «одолжила» втихаря эти наряды на воскресенье из хозяйкиного комода. Слова низвергались из нее, как мощная струя из брандспойта.

– Ой, Колька, ты бы посмотрел, как в прошлое воскресенье за Веркой ухаживали сразу два англика, прямо чуть не передрались. Ха-ха-ха!.. Один рыжий – офицер, наверное, майор какой-нибудь, вот с такими серебряными бляхами! Другой – на аккордеоне играет, весь симпатяга, кудрявый из себя. Прямо замучили ее танцами, напропалую приглашали.

С холодеющим сердцем я посмотрела на Николая. Он добродушно улыбался, но в глазах его – я хорошо видела это! – стыли колючие льдинки. Чертова дура! Прорвало ее! «Передрались… Замучили танцами…» Кого замучили-то? – сама крутилась с Фредом напропалую, не видела, что ли, что я почти все время сидела рядом с Симой? Идиотка! Я постаралась незаметно сделать знак Верке, чтоб заткнулась, наконец, замолчала, но она ничего не поняла. Ее опять понесло, закружило, как кусок дерьма в водовороте.

– А как же со свиданием? – вспомнила вдруг она. – Ведь они же оба тебе свидание назначили сегодня, и ты обещала им… Ну, как знаешь, как знаешь… Тогда я пойду одна, Фредька наверняка ждет меня… Галька, пошли со мной!

Все! По напряженной, словно застывшей улыбке Николая, по его непроницаемому взгляду я поняла, как низко пала в его глазах. Еще бы! Ведь только что объяснились с ним в любви, целовались, и тут же – тут же! – пошла к другим парням, главное, к чужакам – к англичанам, кокетничала с ними, любезничала, танцевала, назначала свидание… Вот ведь как можно все представить, как можно легко очернить человека! Но почему же я-то чувствую себя такой виноватой? В чем моя-то вина? Разве не из-за этой самой болтушки пошла я к Степану? Нужны мне эти «англики»! Нет уж – он должен выслушать меня, иначе…

– Ну, мне пора. – Николай поднялся. – Не провожай меня. Твоя нога…

– Я смогу пройти с тобой хотя бы до железной дороги. Ты ведь не побежишь, верно? Пока не очень спешишь?

Молча мы спустились с крыльца, молча