пошли по дорожке. За домом Гельба Николай взял меня под руку, с наигранной улыбкой заглянул мне в лицо:

– Ну, чего скисла? Держись бодрее! А ты, оказывается, пользуешься большой популярностью среди этих… среди этих пижонов-иностранцев. А я и не знал. Рад за тебя.

– А я и не скисла вовсе! Знаешь, мне нечего скисать. И пожалуйста, перемени тон. Да, я была в прошлое воскресенье у Степана – ну и что? Ходили туда все – и Сима, и даже Мишка с Лешкой. Играли в карты, потом пришли пленные англичане, поляки. Были танцы, верно. Я всего один раз танцевала. Потом сидели, разговаривали. Конечно, они звали еще приходить – так что из этого? Мне они как-то все безразличны. А впрочем, я не собираюсь оправдываться перед тобой! Если ты способен вот так – с маху…

– Ну-ну, поехала… Ни на что я не способен, успокойся. Была и была, действительно, – что из этого? Я верю тебе. Слышишь, я очень хочу верить! И если ты… Знаешь, я не смогу… Понимаешь, я никогда не смогу! Я люблю тебя…

Мы уже дошли до дуба. Зеленый молодой шатер глухо шумел над нашими головами. Не сговариваясь, шагнули за древний, столетний широкий и корявый ствол, по которому хлопотливо сигали вверх-вниз озабоченные чем-то большие черные муравьи. Как он целовал меня! У меня даже закружилась голова, и я чуть было не грохнулась наземь, хорошо Николай удержал за плечи. Кажется, я плакала, кажется, и он плакал. Мы говорили, говорили, успокаивали друг друга.

– Нельзя так… Так нельзя больше! Ты был такой чужой! Я так испугалась.

– А я! Я, знаешь, думал, что умру, когда эта дура трещала о свидании. Эти чертовы пижоны… Что там еще за рыжий майор? Скажи, ты действительно равнодушна к нему? К ним?

– Господи, конечно. Конечно! Да и не майор он никакой. Просто навесил аксельбанты.

– Почему ты сама не сказала мне обо всем?! Было бы все по-другому.

– Да я даже значения не придала… Нужны они мне, как же! А ты… Ты по-прежнему любишь меня?

– Да, да!.. Больше, больше прежнего! Милая…

– Милый…

Мы помирились вроде бы окончательно. Но почему на сердце такая тревога, словно холодный сквозняк прошил его? Почему? Ведь когда любят – верят. А он не поверил.

В шестом часу забежала на несколько минут Вера – оживленная, сияющая. Там, у Степана, опять были танцы, и, кажется, Фред не на шутку принялся ухаживать за ней. Что, неужели она уже и о Женьке забыла?

– Слушай, что ты молола здесь, зачем врала? – напустилась я на нее. – Кто чуть не передрался из-за меня, кому я назначила свиданье? Ты что – специально при Колеснике вот так? Знаешь, от тебя я этого не ожидала.

Вера залилась хохотом.

– А что – приревновал? Ну и дурак! А знаешь, крепче любить станет, так всегда бывает. Между прочим, можешь успокоиться: твой рыжий уже изменил тебе – все время разговаривал с какой-то полосатой полькой. Почему – «полосатой»? Ну, она в полосатом платье пришла. Кажется, Стефкой зовут. Какой-то пакет ей в сумку пихнул, провожать пошел… Ой, – встрепенулась она, – я чуть не забыла! Во-первых, тебе по большому привету передали и рыжий, и этот Джонни. Во-вторых, Джонни собирается прийти к тебе вечером. Так что – жди! Узнал, что ты заболела, – расстроился…

– Не мели – Емеля, – сердито оборвала я ее. – Что значит – собирается? Кто его звал сюда? Опять, что ли, ты языком сболтнула? Дура! Как он придет – они же под замком…

Вера ушла, а меня с новой силой охватила тревога. Неужели она на этот раз не соврала и Джон намерен заявиться сюда? Он что – не понимает, чем грозит его визит для меня, для всех нас? Да нет, успокаивала себя, просто пошутил «пижон», разыграл Верку, а та и поверила, приняла все за чистую монету.

И все же весь вечер чувствовала себя, что называется, не в своей тарелке. Сидела в одиночестве в кладовке и постоянно невольно прислушивалась. Стукнул, как это часто случается, Ханс в окно в комнате (и сразу, конечно, удрал), а у меня уже и душа – в пятки.

Но слава Богу, Джон и в самом деле, по-видимому, лишь подшутил над Верой. У меня отлегло от сердца, когда стрелка часов миновала цифру девять. Сейчас уже все записала, пора и в кровать. Можно бы, конечно, еще почитать – Лешка на днях притащил из «Шалмана» томик Тургенева, да что-то голова разболелась. Ох уж эти мне переживания! К тому же уже 11. А завтра снова спозаранок шлепать на работу, снова слышать ненавистное «лось, лось…».

10 мая

Что случилось? Почему весь день у меня такое гнусное состояние? И почему так неловко чувствую себя перед всеми домашними, словно совершила я какой-то из ряда вон выходящий проступок? Может, и в самом деле я совсем-совсем безвольная пустышка? Ах, недаром у меня было такое мрачное предчувствие, увы, недаром…

11 мая

Но попробую все же описать то, от чего вчера презирала себя больше всего на свете, попытаюсь изложить здесь события остатних минут прошедшего воскресенья. Ведь сделанная в предпоследней записи фраза «…пора и в кровать…» – не завершила тот день. Еще было его продолжение, которое «прихватило» несколько часов следующих суток. Вчера же просто не хватило сил собраться с духом. Кроме того, весь вечер была занята сочинением подробного, покаянного письма Николаю Колеснику. Как-то отреагирует он на мою исповедь? Поймет ли меня на этот раз или опять предстоит бурное выяснение отношений?

А произошло вот что:

– Вера! А, Вера! Проснись!.. Слышишь? Проснись! Джонни пришел…

Как сквозь далекое расстояние слышу голос Василия и, думая, что грезится, поворачиваюсь на другой бок. Но не тут-то было.

– Вера! Да слышишь ты? Проснись же, наконец! Джонни здесь…

– Что?! Какой Джонни?

– Джонни пришел от Насса, ждет тебя на улице. Оденься, выйди.

– О Господи! Сейчас…

Будто облили холодной водой, сна как не бывало. Впотьмах, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить маму и всех остальных, дрожащими руками натягиваю на себя платье. Пошарив возле Симиной кровати, вытаскиваю ее – 39-го размера баретки. Одна нога еле влезла в туфлю, другая туфля хлябает, чавкая, бьет по пяткам.

Выхожу на крыльцо. Глухая, чернильная темнота поглотила все вокруг. Присмотревшись, различаю на скамейке две фигуры, слышны тихие голоса. Одна из фигур быстро встает, подходит ко мне:

– Добрый вечер, вернее, добрая ночь, Вера. Это я – Джонни…

Да, узнаю