итальянских дивизий вынуждены были капитулировать…» Эти сверхприятные новости принесла сегодняшняя газета. Молодцы союзники! Трехкратное «ура» им!

Вечером, после работы, я сбегала к Генриху за географическим атласом (на днях он все же показал мне свои рисунки, и там, в ящике стола, среди картонок и листов бумаги я и увидела атлас). Правда, Ферривиль мы не нашли, наверное, это небольшой городок, а вот расположение Туниса и Базерты навело на кое-какие размышления.

– Посмотрите внимательно! – торжественно сказал Василий. – Понимаете, что это значит? – с падением Туниса немцы потеряли свой последний рубеж на африканской земле. Отныне вся Африка очищена от фашистов! Но это еще не всё. Одержанная англо-американцами победа позволит им не только осуществлять строгий контроль над Средиземноморским бассейном, но и беспрепятственно водить свои суда. Недаром же в газете говорится об укреплении их стратегических позиций. Теперь надо ожидать высадку союзников на острова Сицилию и Сардинию – видите, как они близко от Туниса. А затем – и в Италию…

А о положении на Восточном фронте газета по-прежнему хранит молчание. Вернее, пишут-то они – пишут, но только нет в их писанине того, чего бы так хотелось нам видеть. Правда, есть одна интересная статейка под названием «Грабеж на Урале». Ах, как печалит гитлеровцев то, что «…природные ресурсы Урала хищнически грабятся Советами…». Ну как же! Почти все танки и половину снарядов поставляет на фронт Урал. Из его недр текут беспрерывно огненные реки стали, алюминия, разных цветных металлов.

Да, можно понять их раздражение – ведь они сами так рвались на Урал и дальше – на Восток, так мечтали завладеть всем нашим богатством. Но, как говорится, «видит око, да зуб неймет»!

Сегодня суббота. Ждала письмо от Николая. Но, увы, – ни ответа, ни привета. А ведь в прошлый раз он обещал мне «чиркнуть писульку» о том, сумеет ли прийти завтра. Ну что же – подожду еще.

Особых новостей больше нет. В среду днем, когда мы все были на работе, а в доме оставалась одна Нинка, заезжала на велосипеде Вера (была в деревенской лавке). Первым долгом поинтересовалась – был ли у нас в воскресенье Джонни, расспрашивала все подробности. Нинка, естественно, расписала все, что знала, – и как я почти всю ночь просидела с ним и с Василием на улице, и о чем говорили (я же рассказывала Симе – она слышала), и как все ругали меня потом, и как я заболела. Вера, конечно, «ужахалась», хохотала, требовала новых подробностей.

Когда Нинка передала мне содержание их разговора, я вначале рассердилась, хотела отругать ее, чтобы не распускала язык. А потом раздумала. Бес с ними, пусть болтают! Верка, конечно, растрезвонит теперь повсюду о том, что услышала и узнала, но в ее изложении все будет выглядеть так гипертрофированно! Мол, представляете, Верка-то от Шмидта вовсю «закрутила» с англичанином! Он прибегает к ней ночами! Мол, мать и все остальные ругают ее, а ей все нипочем…

Я знаю, что у Веры нет дурного умысла – она ведь, по-моему, не злая и не завистница. Но язык у нее хуже некуда! Видимо, она просто не в силах совладать с ним. Все, что знает, выворачивает наизнанку, да при этом еще и приукрасит, и прибавит немало. Ну и ладно! И черт с ней… Пропади оно все пропадом!

Да, а палец-то мой уже почти зажил. Спасибо Бобу и Джону за мазь. Уже хожу в поле вместе со всеми. Два дня «хакаем» – пропалываем сахарную свеклу. К вечеру так «нахакаешься», что не поднять рук.

17 мая

Понедельник

Не хотела я писать так скоро, но что-то снова взгрустнулось, нестерпимо потянуло к перу. Сегодня день – день воспоминаний. Под равномерные приседания и притаптывания ногой (сажали фасоль) тревожила свою память обрывками, кажется, еще совсем недавних и вместе с тем уже таких бесконечно далеких событий.

Как тоскливо щемит сердце от сознания, что прошлое никогда не вернется, что оно ушло навсегда, ушло, вычеркнув из жизни самую светлую, самую радостную страницу. Школа! Моя любимая, единственная. Почти половину своей жизни я провела в твоих стенах. Вместе с тобой переживала радость и торжество учебных побед, разочарование и тяжесть неудач. Ты приняла меня маленькой, сопливой девчонкой, воспитала, поставила на ноги, создала из меня человека. Ты, как мудрая, любящая мать, учила не пасовать перед жизненными ошибками и просчетами, подбадривала в трудностях, помогала в горе. Еще год, и мы расстались бы навсегда с тобой, разлетелись в разные стороны твои повзрослевшие первенцы (школа все время была «семилеткой», наш класс оказался первым, кто закончил бы в ней десятилетку). Как грустно было думать об этом! Какой привычной теплотой веяло от твоих стареньких, поцарапанных стен, какими добрыми и приветливыми казались лица преподавателей – наших старших наставников, какими простыми, понятными были мальчишки и девчонки – товарищи по проказам, подруги по секретам. Теперь все рухнуло. Нет школы, нет прежних друзей, нет счастья. Вернется ли снова?

Но никогда, никогда не смогу забыть я то самое счастливое время – период школьной жизни. Школа сливается с понятием «Родина», потому что любить мою великую, прекрасную, могучую Родину настоящей, искренней любовью, ценить человеческую свободу и независимость я научилась со школьной скамьи. И за все это – за все светлое, лучезарное, что только было в жизни, за беспечное детство, за распускающуюся, как цветок, юность, сейчас так грубо сорванную и поломанную, за святую преданность Родине, за любовь к великой русской нации, за жизнь, за веру в счастье – спасибо тебе, школа. Спасибо! Это все, чем я могу отблагодарить тебя. Я не сумела ответить добрыми делами на твою любовь и заботу, не оправдала твоего доверия. И я сейчас здесь, на чужой земле, в чужой, ненавистной стране помогаю чужому народу. Скажешь ли «спасибо» ты мне? Как мрачно, неуютно и холодно на сердце при этом вопросе…

       Мечты, мечты… Где ваша сладость,

Где ваша ветреная младость?

Будто совсем недавно, месяц назад, сидела я на «Камчатке» с верной подружкой своей Нюрой Емельяновой, пряталась от взглядов учителей, если не знала урока, за спину сидящей впереди Сарры Раевой, и храбро тянула вверх руку, если была готова к ответу. Как горьки были минуты получения «посредственно», а тем паче «плохо» (особенно по немецкому языку – ведь я всегда недолюбливала этот «дейтче шпрахе», словно предчувствовала свою непутевую судьбу), и какими светлыми и радостными были те мгновения, когда преподаватель выводил в журнале и в дневнике – «оч.