разводит и прочее»[842]. «Когда троцкист Мрачковский уезжал из Москвы, кажется, в середине или осенью 1932 г., в его вагон провожать пришли Сафаров, И. Н. Смирнов и Евдокимов». Приход был настолько неожиданный для Сафарова, что Мрачковский, заметив его удивление, сказал: «„Ну, не смущайся, все – свои“». Когда стали прощаться, бросил: «Захочешь написать – пошлешь с оказией. Тут часть нашего колхоза остается»[843]. Сафаров в свою очередь впечатлился тем, что «для троцкистов Евдокимов наиболее авторитетный представитель зиновьевской организации, на которого, по их мнению, можно гораздо более рассчитывать, чем на „парочку“ – Зиновьева и Каменева». Смирнов играл роль «Отдела кадров троцкистской оппозиции, его же служебное положение в Наркомтяжпроме давало ему возможность широких личных сношений при разъездах и командировках». Однако не всегда троцкисты были готовы кооперироваться с зиновьевцами. Когда разногласия среди оппозиционеров невозможно было игнорировать, Смирнов говорил Сафарову: «Пусть уж каждое „хозяйство“ решает за себя»[844].

Зиновьев признавал: «Разорвав с Троцким, я не освободился от влияния троцкизма даже тогда, когда стало уже слишком ясно, куда пришел Троцкий. „Вот не хотел человек попадать в контрреволюционный лагерь, а попал в него; и все же в его критике много верного“, – так „определял“ я свое отношение к Троцкому еще в 1934 году. Я не соглашался с его „положительной“ программой, но в его „критике“ мне многое нравилось и в 1934 году, когда я в ИМЭЛ читал его „бюллетени“. В душе жило известное сочувствие его „идеям“»[845]. У зиновьевцев были определенные связи и с начальником научно-исследовательского сектора Наркомснаба Виссарионом Виссарионовичем Ломинадзе, у которого в 1931 году «было острое недовольство в отношении тов. Сталина в связи с проработкой „леваков“ как антипартийной группы»[846]. По оценке Сафарова, сторонники Ломинадзе любили «своим умом доходить до всех выводов», сочинять «оригинальную» путаницу и изображать из себя «критически-мыслящую личность», стоящую «на много голов выше казенных подхалимов»[847]. Гессен свысока замечал: «Зиновьевская группа рассматривала „леваков“ как более позднее и политически менее четкое выражение тех же настроений, которые были свойственны троцкистско-зиновьевскому блоку. Считалось несомненным, что в дальнейшем своем развитии эта группа придет полностью ко взглядам Зиновьева – Каменева. <…> Однако с оформлением сближения не торопились. В 1932 году Зиновьев говорил: „С этим можно не спешить. В нужный момент все ‘левые’ группы и группки в партии найдут друг друга“»[848]. До зиновьевского молодняка в Ленинграде доходили также слухи, что «вожди» пытаются сблизиться и с правыми, среди которых тоже укоренилось убеждение, что «мы не у дел» и «зря обижены». Зиновьев признавал, что к побитым правым они относятся «с участием, „пониманием“, симпатией», и общность настроений у них как раз в 1930–1931 годах была, «пожалуй, самая тесная. Именно – настроений. <…> И в эти годы изредка бывают встречи у Каменева и Рыкова. Большей частью Каменев резюмирует эти встречи коротко: они говорят „то же, что мы“»[849].

В 1929 году Зиновьев и Каменев передали информацию, что «не исключена комбинация (блок) с правыми, – говорил Мясников на допросе. – Когда в Ленинград приехал для доклада на активе Рыков, Левин [В.] вызвал меня и дал поручение выступить на собрании партактива с критикой троцкистов и правых. Он объяснил мне необходимость такого выступления тем, что это укрепит доверие к зиновьевцам и будет лучше маскировать нас»[850]. Приведенные слова Мясникова могут служить еще одной иллюстрацией гибридного характера текстов, составляемых следствием. Здесь просматриваются одновременно и опасения «левых» в Ленинграде, связанные с усилением кулацко-крестьянского уклона Рыкова – Бухарина в экономической политике, и желание следствия рассматривать выступления ленинградцев, продиктованные этими политическими опасениями, как симуляцию лояльности, «маскировку». При этом следствие, руководствуясь новой установкой на понимание оппозиционных взглядов как проявления внеисторического зла, таким же образом рассматривало контакты зиновьевцев с «правыми». Личные симпатии и доверительное общение понимались как аффективная общность, «обиженность», озлобленность. Только в такой парадигме можно было одновременно рассматривать политическую критику ленинградцами «правых» и личные симпатии отдельных зиновьевцев к сторонникам Бухарина и Рыкова как признак наличия тайного сговора.

Сафаров свидетельствовал, что важную роль играла личная близость Куклина с председателем Ленсовета в 1926–1929 годах, а затем наркомом коммунального хозяйства РСФСР Н. П. (Федором) Комаровым, который, как член комитета обороны Петрограда в 1918 году, обеспечивал связь со «старыми выборжцами» и «старыми сормовичами». С подачи следователя он называл это одним из «очагов сближения» зиновьевцев и правых. «Основные связи у Ф. Комарова сосредотачиваются на Выборгской стороне и, прежде всего, среди бывших арсенальцев, фениксовцев и новолесснеровцев». Комаров встречался с теми из зиновьевцев, «которых считал более близкими к себе», не только с Куклиным, но и с Петром Залуцким «и, возможно, с Евдокимовым. Совнаркомовская столовая, в частности, могла служить удобным прикрытием для таких встреч». Вообще, совнаркомовская столовая давала «„самое законное“, легальное прикрытие встречам и переговорам, которые иначе были сопряжены с рядом трудностей»[851].

В этом контексте интересно письмо чиновника Госплана СССР Исаака Исаевича Рейнгольда Леониду Яковлевичу Файвиловичу – о коварстве последнего Сталин предупреждал Ивана Тарасова в процитированном выше разговоре. Рейнгольд содействовал возвращению Файвиловича в партийные ряды, добился, чтобы Файвилович вернул себе имя, положение, стал его заместителем по Главному хлопковому управлению. После подачи покаянной Файвилович «честно выполнял хозяйственную работу, порученную мне партией в Средней Азии и Казакстане, а потом и в Москве»[852].

На письме Рейнгольда нет даты, но его можно датировать весной 1929 года, периодом очередного витка внутрипартийной борьбы и впадения в немилость Бухарина и Рыкова. Корреспонденты смотрят на судьбу правых со злорадством, смешанным с определенной жалостью. Четко просматриваются их симпатии к Зиновьеву, надежда на его скорое возвращение к руководству. Рейнгольд обращается к другу:

Дорогой Леша! Самое любопытное за последнее время – это опубликование стенограммы заседания Политбюро и презид[иума] ЦКК с изложением всего «судебного заседания» над правыми. Кажется, это самое бурное заседание из всех, до сих пор бывших за последние годы. Поражает исключительно тяжелая атмосфера, царившая на заседании. Передать все, что там делалось, немыслимо. Но ты должен ознакомиться у Ис. Абр. со стенограммой.

Объединенное заседание Политбюро и Президиума ЦКК от 30 января и 9 февраля 1929 года носило характер высшего партийного суда над «правыми». Изданная троцкистами накануне запись о тайном разговоре Бухарина с Каменевым создала у сталинского руководства впечатление о «бухаринской группе» как об очередной оппозиционной фракции и привела к снятию правых с их партийных постов. Услышит ли партия теперь левых?

Григ[орий] [Зиновьев] выступал на 2 заводах и в 2‑х Институтах. Встречали его, провожали очень тепло. На одном заводе избрали членом