- Ну! - Левченко ткнул его стволом большого тяжелого пистолета в подбородок. Повторил нетерпеливо: - Ну!

Губы у Аронова заплясали, он промычал что-то невнятное, испуганно глянул на Левченко и перевел глаза на лежавшего на земле Каукалова, сыро хлюпнул носом, рот у него безвольно раскрылся, челюсть поползла вниз, обнажая белесый, с нехорошим налетом язык. Аронов с трудом оторвал взгляд от Каукалова. Стефанович нагнулся, расстегнул у убитого кобуру, достал из неё пистолет, сунул себе в карман.

- Ну! - вновь потребовал от Аронова Левченко. - Говори адрес!

- Си-и-и-и, - тоненько, пискляво, совсем по-каукаловски просипел Аронов, поводил головой из стороны в сторону, словно тесный воротник больно сдавил ему горло.

- Вспоминай, вспоминай! - Левченко показал пистолетом на Каукалова. Вспоминай, если не хочешь стать куском мяса, как этот...

Голова у Аронова надломленно свесилась на грудь.

- Вспоминай, вспоминай!

- Н-н-н... Н-н...

- Ну!

- Н-новые Черемушки... - проговорил Аронов и умолк, в горле у него что-то булькнуло, глаза, нос, губы сделались мокрыми и красными.

- Ну! Вспоминай, гад!

- Н-новые Черемушки... Улица Гарибальди... - В мозгу у Аронова вдруг что-то приоткрылось, возникла щель, в ней - свет, он вспомнил все и попросил моляще: - Не убивайте меня!

- А ты, когда я просил тебя об этом же, что сделал?

- Я не убивал, не убивал...

- Это тебе так кажется...

Голова у Аронова вновь упала на грудь, плечи затряслись. Он понял, что если его не убьют эти страшные люди, то убьют другие. Убьет коренастый, похожий на актера Джигарханяна армянин с недобрым взглядом, убьет Ольга Николаевна, убьет Рог, убьет... Да мало ли у Илюшки врагов?

- Я не убивал, - пробормотал он тупо, сипло, надеясь, что эти люди поверят ему.

- Как же, не убивал... Сейчас, наверное, тоже маму будешь вспоминать. - Стефанович перекинул автомат Аронова Левченко: - Держи, Володь! Ты у нас - самый молодой, тебе и играть на этой музыке!

Левченко ловко поймал автомат.

- Давно не держал в руках... Это же вещь! Игрушка! Со времен моей службы в рядах доблестной Советской армии я в неё влюблен.

- А что с этим гавриком будем делать? - спросил Стефанович, ни к кому не обращаясь.

- Я не убивал, - хлюпнув носом, опять пробормотал Аронов.

Память - штука услужливая, подсказывает и хорошее и плохое, все в одинаковой степени, то, что надо и то, что не надо, в его памяти отчетливо вырисовался лес с сугробами и испуганный, со смятым потным лицом "заморский гость", болгарин, кажется, который сквозь сыпучую белую целину тиканул от него с Каукаловым... Он тогда сорвал с плеча автомат и довольно лихо уложил дальнобойщика.

Тот так и остался лежать в сугробе.

- Я не убивал, - тупо и слезно повторил Аронов.

К нему подступил человек с выплаканными глазами, который так беспощадно разряжал ружье в мертвого Каукалова, глянул снизу вверх. Аронов поспешно отвел глаза в сторону, и Леонтий Рогожкин невольно крякнул.

- Убивал, - убежденно произнес он, - ещё как убивал!

- Не убивал, не убивал, не убивал... Это все он! - Аронов ткнул рукой в сторону Каукалова, затрясся, по телу его пробежала судорога, в следующий миг он, круто развернувшись, совершил длинный, ловкий, будто спортсмен-олимпиец, прыжок, перемахнул через кювет, по пояс врезался в снег и судорожно заработал руками, локтями, грудью, стараясь одолеть сопротивление холодной сыпучей массы, встречных волн, вереща и матерясь...

- Дур-рак! - выругался Стефанович.

- Не скажи, - возразил Егоров. - Но у него все равно шансов остаться в живых нет. Ни одного. Мы должны убрать его. Как свидетеля.

- Уйдет ведь! - жалобно вскричал Леонтий, вскидывая ружье.

Настя, словно бы подчиняясь этому движению, вскинула свое ружье. Она действовала молча, не произнеся ни одного слова.

Стефанович резко пригнул ружье Леонтия.

- Не уйдет! - Приказал Насте: - И ты опусти. От автомата ещё никогда никто не уходил, - рывком оттянул затвор, ставя "калашников" в боевое положение. - А вот от ружья - запросто!

Стеная, кряхтя, ругаясь, плюясь, Аронов разгребал руками снежное крошево, стараясь двигаться как можно быстрее - надо было скорее достичь безопасной зоны, куда ни ружейная пуля, ни автоматная очередь не достанут, - хрипел, выворачивался наизнанку, но быстрее двигаться не мог. Лицо у Аронова обмерзло, грудь начало рвать от напряжения. В голове мелькнула страшная, вгоняющая в столбняк, мысль: "Это все-е... Все!" И тогда Аронов заревел во весь голос - он плакал, захлебывался слезами. Он не хотел умирать, он очень хотел жить, хотел и впредь радоваться свету, ощущать, как пахнут снег, лес, трасса, автомобили, которые он уже успел полюбить и на которых научился ездить. Он очень хотел общаться с людьми, обнимать девчонок, пить вино, слушать звонкие московские дожди, бегать на танцы, ходить в рестораны, изображая из себя "нового русского" - крутого парня, смотреть кино и на даче под мудрым руководством мамы выращивать кабачки и, жареные, закатывать их в банки на зиму...

Все это - жизнь, жизнь, жизнь, которой его хотят лишить. За что, спрашивается? Из-за каких-то вшивых дальнобойщиков?

- Не-ет, - засипел он протестующе, попробовал зарыться с головой в снег, уйти под его покровом на безопасное расстояние, в лес, но в это время с обочины шоссе прозвучала очередь.

Он услышал далекий сухой треск, будто раздирали старую материю ткань рвалась покорно, споро, переплетения её хоть и были целыми, но потеряли прежнюю крепость, - Аронову даже почудилось, что он зацепился собственным карманом за гвоздь, дернулся и неосторожно отполосовал его, он поморщился от досады, в следующий миг ощутил, как совсем рядом в землю врезалось что-то горячее, дымное, будто с неба свалилось несколько осколков НЛО, перед его лицом зашипел, окрасился разноцветными огнями - синими, оранжевыми, травянисто-зелеными, по-весеннему нежными, желтыми, все цвета радуги присутствовали здесь, они всплывали из глубины снега, излучали колдовской свет, лопались наверху и способны были вызвать восторг у тех, кто ничего не понимает, а у тех, кто понимает, - ужас. Аронов закричал. В следующий миг он подавился своим криком.

Снег взвихрился метра на полтора в высоту, вспух грибом, гриб разбросал вокруг себя твердый искристый песок, песок попал Аронову в рот, в глаза, больно посек щеки, и он с тоской, чувствуя, что сейчас должно произойти что-то страшное, выругался. Проглотил ругань вместе со слезами и скрипучими крупинками песка.

Рванулся по снегу вбок, разгреб перед собой сугроб с кудряво загнутой макушкой, нырнул в него с головой и исчез.

Он почувствовал, что перестал быть видимым, и ощущение того, что сумел превратиться в червяка, в мелкую мошку, сумел забраться в землю, в снег, вызвало у него оглушающую радость. Аронов возликовал: все, он ушел от этих страшных людей, наконец-то...