взрослом мире, а в себе самой: «Все это так ужасно – а самое ужасное, что я все больше осознаю, какая я дурная и мелочная особа». Неясно, чувствовала ли она себя так из-за того, что вокруг царила унизительная атмосфера всеобщего поражения, но даже когда от ее готического романтизма остались лишь жалкие обрывки, Лизелотта принуждала себя сравнивать свое поведение с совершенным эталоном «немецкой женщины» [47].

Когда армии союзников перешли границы Германии, многие люди ощутили на себе груз пугающей ответственности. В Берлине и других городах в марте и апреле 1945 г. тем, кто вслух сомневался в целесообразности дальнейшего сопротивления, обычно отвечали: «Если с нами сделают то, что мы делали в России, то помоги нам Бог!» На западе американские разведчики обнаружили, что многие ожидают от британцев и американцев кары «за то, что было сделано с евреями». Когда выяснилось, что союзники не собираются слепо мстить, и коллективных кар, которых так боялись, тоже не будет, чувство вины, а вместе с ним и ощущение, что выживание нации висит на волоске, оказалось быстро подавлено.

Несмотря на то что американские солдаты щедро бросали детям жевательную резинку, в августе 1945 г., по сообщениям разведки США в Германии, больше, чем американцев, немцы ненавидели только русских. Опрошенные немцы были готовы согласиться с тем, что Британию и Францию вынудили вступить в войну, но причины американского вмешательства оставались для них непонятными. На США не падали немецкие бомбы, и никому не было известно ни о каких военных целях Германии в Америке. Опрашивающие обнаружили, что объяснение действиям Америки против Германии люди по-прежнему видят в «кознях евреев, развязавших войну», а поражение Германии, похоже, лишь укрепило их в мысли о «могуществе мирового еврейства». Так же как в периоды общественного разочарования после военных неудач летом 1943 г. и в последние месяцы войны, когда многие связывали бомбардировки с преследованием евреев, теперь, после поражения, об этом заговорили снова: 64 % опрошенных соглашались, что Германия проиграла войну, потому что притесняла евреев. Но евреи никогда не занимали в размышлениях людей о войне столько же места, сколько они занимали в мыслях Гитлера, и большинство немцев, в отличие от фюрера, радикально изменили отношение к войне после того, как успехи сменились неудачами. Каждый раз, когда Германия проявляла военную слабость, хор испуганных голосов, сожалеющих о жестоком обращении с евреями, становился все слышнее. С пораженческой точки зрения было совершенно ясно, что настраивать против себя евреев Вашингтона, преследуя евреев в Европе, крайне неразумно. Только 10 % опрошенных немцев считали оправданной политику «превентивной войны». Однако не менее 37 % полагали «уничтожение евреев, поляков и других неарийцев» необходимым для «безопасности немцев», хотя почти никто при этом не считал, что немецкий народ несет ответственность за страдания евреев. Общество одобряло дополнительные налоги, которые шли на выплату компенсаций немцам, изгнанным с новых территорий, однако две трети населения высказали протест, когда в 1952 г. федеральное правительство согласилось выплатить репарации Израилю [48].

До капитуляции любые средства, препятствующие поражению Германии, считались оправданными и допустимыми: нацистские лидеры, генералы вермахта, простые солдаты и писавшие Геббельсу граждане нередко призывали преследовать евреев еще более безжалостно. После капитуляции вопрос о том, что Германия должна была сделать, чтобы выиграть войну, сменился вопросом о том, как можно было смягчить ее поражение. Эти рассуждения занимали многих генералов группы армий «Центр», пытавшихся убить Гитлера в 1944 г. Но если некоторые заговорщики действовали из глубокой нравственной неприязни к нацизму, то другие не считали нужным отказываться от проводимой на Востоке антибольшевистской политики и стремились только добиться мира на Западе. Когда после войны нацистских преступников призвали к ответу, многие из них продолжали рассматривать случившееся как дилемму целесообразности. Именно в таком прагматическом ключе высокопоставленные государственные и военные деятели, которых допрашивали союзники в Нюрнберге, выражали сожаления по поводу преследования евреев. Для них стало очевидно, что геноцид был ошибкой, стратегическим просчетом, помешавшим заключению сепаратного мира с Западом. Это еще не была моральная расплата – скорее переход из одной системы расчетов, в которой Германия вела тотальную войну, в совершенно другую, где она потерпела полное поражение. И если подобный образ мыслей что-то и выявлял, так это то, насколько широко основополагающие принципы нацистской политики проникли за время войны в национальное сознание, независимо от рангов и власти, социального класса, пола и возраста людей [49].

К моменту падения политических структур нацизма 8 мая 1945 г. его расовые и моральные порядки так глубоко укоренились в немецком обществе, что даже люди, не питавшие особой симпатии к режиму, во многом разделяли взгляды нацистов на преступность, сексуальность, военную вину, черный рынок, беженцев, русские «орды» и иностранных «перемещенных лиц». В американской зоне в период с ноября 1945 г. по декабрь 1946 г. было проведено более 11 опросов, по данным которых в среднем 47 % респондентов считали национал-социализм «хорошей идеей, получившей плохое воплощение». В августе 1947 г. на этот вопрос положительно ответили 55 % опрошенных, и этот показатель оставался неизменным до конца оккупации. Уровень поддержки национал-социализма среди людей младше 30 лет (то есть тех, кто родился после Первой мировой войны) был еще выше, достигая 60–68 %, – и это в то время, когда его открытая пропаганда могла повлечь за собой смертную казнь. К началу 1950-х все постепенно начало меняться. Само по себе присвоение страданий евреев и использование похожих мотивов при описании судов над немецкими изгнанниками и военнопленными молчаливо подтверждали факт геноцида, который многие немцы до сих пор пытались отрицать. В то время немало людей воспринимали бомбардировки союзников и боевые действия русских как месть. Во многих послевоенных документах страдания немцев обрели оттенок ритуального очищения грехов и национального искупления вины, даже если сама вина по-прежнему признавалась лишь косвенно [50].

Не в силах считать свое поражение «освобождением», немцы называли его Zusammenbruch, «полный крах» – наподобие землетрясения или другого стихийного бедствия. Польша, Советский Союз и Югославия понесли в войне такие же или даже бо́льшие (в относительном выражении) потери, чем Германия. Но, в отличие от этих стран, трем возникшим после войны государствам – правопреемникам Третьего рейха – Австрии, Восточной Германии и Западной Германии – не разрешалось официально провозглашать, за что отдали жизнь их павшие. Не было никакой позитивной символики победы, сопротивления или национальной жертвы, которую можно было бы публично ассоциировать с немецкими потерями. Пока новое восточногерманское государство пыталось превратить 8 мая – дату безоговорочной капитуляции Германии – в день «освобождения», на Западе его продолжали называть «днем позора», а июльских заговорщиков поносили как предателей. Но даже те, кто был твердо уверен, что погибшие исполняли свой долг, больше не