военных в послевоенном Гессене. В 1946–1947 гг. в Брайтенау содержалось больше девочек-подростков, чем за все время войны. Местные власти словно компенсировали свое политическое бессилие, в том числе неспособность запретить взрослым женщинам «вступать в панибратские отношения» с врагом, отыгрываясь вместо этого на девочках-подростках [27].

Так же как во многих областях оккупированной Европы во время войны, дети и подростки, действующие на черном рынке, контрабандой проносящие товары через границу или ворующие уголь, считали себя кормильцами семьи. Все это были не признаки зарождающегося морального упадка – в условиях хронической нужды и экономических неурядиц такое поведение отражало скорее стремление поддержать семью и с нравственной точки зрения выглядело не менее похвально, чем решение оставаться дома, чтобы присматривать за младшими братьями и сестрами. Позволив детям преждевременно взять на себя взрослую ответственность, матери не только ослабляли узы родительской власти – они посвящали детей в свои тяготы и затруднения, надежды и обиды. Вместо того чтобы создать непреодолимую пропасть между поколениями, поражение и оккупация во многих случаях способствовали новому взаимопониманию между матерями и детьми, и эти отношения зачастую оказывались глубже и прочнее отношений с вернувшимися отцами, которые пытались добиться от детей послушания побоями и военной муштрой. Дети чувствовали себя нужными, и их новые обязанности как нельзя лучше гарантировали, что они усвоят взгляды своих матерей на проигранную войну и будут молчать о том, о чем молчали они.

Местные сообщества стали более сплоченными и малочисленными, пропасть между своими и чужими углублялась, пока не превратилась в бездну. Во время войны взрослые и дети научились направлять свои ужас, ярость и ненависть на тех или иных «врагов». После того как в конце войны огромные количества подневольных иностранных рабочих получили свободу, немцев, особенно на уединенных фермах, по ночам нередко пугали их бродячие банды, требовавшие еды, одежды и денег. Но даже в зоне советской оккупации тот неловкий момент, когда немецкие фермеры посылали своих подневольных работников договариваться с захватчиками в надежде на хорошее обращение, быстро прошел. Вместо этого немецкое население стало просить завоевателей защитить их от иностранных рабочих. На Западе одиннадцатилетняя девочка на ферме близ Донаувёрта в течение мая 1945 г. отмечала в дневнике приходы и уходы ночевавших в сарае работников и бродячих банд. Немецкая полиция и местные политики быстро возложили вину за вымогательство, бандитизм и насильственные преступления, охватившие Германию в 1945–1948 гг., на перемещенных лиц (ПЛ), как будто они обладали какой-то экономической и институциональной властью, чтобы самостоятельно управлять черным рынком. Тот факт, что многие черные рынки располагались непосредственно перед лагерями для перемещенных лиц в пограничной зоне, где встречались евреи и поляки, немцы и украинцы, на первый взгляд подтверждал подобные заявления, а представленная немецкими властями статистика арестов как будто доказывала чудовищный размах преступности среди перемещенных. В действительности эти числа показывали только предвзятое отношение немецкой полиции к перемещенным. Количество осужденных по уголовным делам, даже в судах не прошедшей реформу западногерманской системы, в целом отнюдь не благосклонной к обедневшим и забитым иностранцам, решительно противоречило этой картине [28].

Столкнувшись с всплеском беззакония, британские и американские военные власти стали уделять повышенное внимание делам с использованием огнестрельного оружия, даже если его не пустили в ход. Перемещенным лицам, которые всего несколько месяцев назад пользовались всеобщим вниманием, жалостью и сочувствием в СМИ союзников, начали выносить смертные приговоры. В начале 1948 г., выслушав прошение о помиловании от 23-летнего украинского вооруженного грабителя, председатель Верховного суда Британской контрольной комиссии писал: «Я видел Д. на скамье подсудимых во время слушания его апелляции, и впечатление, которое он произвел на меня и на моих товарищей из судейской коллегии, состоит в следующем: он представляет собой довольно низкий человеческий тип, который вряд ли когда-нибудь будет иметь ценность для какого-либо респектабельного общества». В свое оправдание бывшие подневольные рабочие рассказывали о жестоком обращении, жертвами которого стали с юных лет, однако эти страшные истории все чаще не находили никакого отклика. По мере того как жителей Восточной Европы отправляли домой, число перемещенных в стране неуклонно сокращалось. К началу 1947 г. в Германии оставалось чуть менее 1 млн иностранцев – для сравнения, после освобождения в конце войны их было 8 млн. Большинство из них находились в Западной Германии, из них 575 000 в зоне США и 275 000 в британской зоне. Поскольку среди оставшихся пропорционально выросла доля евреев, на них постепенно распространилось общее для всех перемещенных клеймо вымогателей и бандитов, придав новую форму еще не поблекшему образу еврея как торгаша и грабителя [29].

В берлинском районе Пренцлауэр-Берг школы снова открылись 1 июня 1945 г. Школу считали одним из первых, после снабжения, и наиболее важных шагов на пути к созданию послевоенной и посленацистской мирной жизни, поскольку она позволяла вернуть детям чувство повседневного порядка и положительной вовлеченности в происходящее. В Берлине в первый год после войны детям предлагали наблюдать за восстановительными работами и описывать их ход. По дороге в школу они могли видеть, как перекладывают рельсы и кабели трамвайных путей, как продвигается ремонт канализации, газопровода и электросетей и как затем засыпают землей оставшиеся от снарядов воронки. Все это имело большое значение не только для мальчиков, увлекающихся градостроительством. В конце августа Криста Й. пришла в восторг, обнаружив, что у них в подвале заработал водопроводный кран. 17 сентября, хотя все часы на вокзале были сломаны, ее впечатлили относительно пунктуально отправляющиеся в Науэн поезда. 15 января 1946 г. в доме возобновили подачу газа, и все домочадцы собрались на кухне, чтобы посмотреть, как закипает кастрюля воды. На это ушло примерно два-три часа. Тем не менее Криста призывала запастись терпением: «Мы готовы и дальше строить и помогать Германии, нашему дорогому отечеству, там, где это необходимо». Лиана и другие дети, склонявшиеся к коммунистическим взглядам, считали, что в зверствах немцев в России следует винить только «Гитлера и его прихвостней». Большинство детей вообще не упоминали об этом. Берлинские школьники пока еще писали о террористических атаках и бомбардировках британцев и американцев, но уже через год они начали называть их более завуалированно и нейтрально – «последствия войны» [30].

Другие дети, жившие в советском секторе Берлина, обращались к воинственному языку жертвоприношения, который нацисты использовали во время войны, чтобы подчеркнуть ценность и важность мирных восстановительных работ. Размышляя о трудностях откачки воды из затопленного берлинского метрополитена, Кристель Б. противопоставила «ожесточенные бои», которые происходили на этом месте, «неустанному самоотверженному труду» множества людей, восстанавливавших транспортную систему. Кто-то легко переходил от этого к воинствующему пацифизму политических левых. «Сгоревшие руины еще дымятся, – писал Ганс Х. в начале 1946 г., – а рабочие