В Германии не сомневались, что французское правительство, армейская верхушка и военная разведка не утратили своей уязвимости, обнаруженной еще в лучшие времена Штибера. Дело Дрейфуса, бесспорно, возобновило во Франции напряженность и замешательство и воскресило шпиономанию и подозрительность, порожденную ордой шпионов Штибера. Кастовый беспредел отнял у артиллерийского капитана лучшие его годы в армии, лишив Республику одного из самых блестящих ее офицеров. Но преступление его противников имеет еще большую значимость, из-за своего глубокого воздействия на психологию Берлина, Парижа и сотни миллионов потенциальных противников в «следующей войне». Оно повлияло на формирование Антанты и ускорило вспышку военного конфликта.

Это явно предвиделось на Вильгельмштрассе, где самые ранние — 1894 года — сенсации французской прессы внимательно отслеживались и вызывали немедленное возмущение. Германский посол граф Мюнстер пожаловался французскому министру иностранных дел Ханото, и кайзер Вильгельм написал на полях государственной бумаги: «Одобрено. Мюнстер должен немедленно потребовать официальной сатисфакции. В противном случае я буду принимать активные меры».

Мюнстер действовал столь решительно, что французский премьер-министр Дюпюи почти заверил его, что Германия никоим образом не вовлечена в виновность Дрейфуса. А поскольку Дрейфус не был виновен, это было больше, чем дипломатическая правда. Дюпюи сам был введен в заблуждение Анри, Фабре, дю Пати де Кламом и другими главными заговорщиками. Но когда Мюнстер представил свой доклад в Берлин, кайзер пожелал напечатать публичное заявление о сделанном Дюпюи признании.

Министерство защиты республики Вальдек-Руссо беспокоилось о вспышке восстания, которое угрожало стране по мере приближения второго суда над Дрейфусом. Премьер умолял Вильгельмштрассе опубликовать хотя бы один из документов Эстерхази, полученных после ареста Дрейфуса. М. Делькассе, в ту пору министр иностранных дел, потребовал, чтобы фон Шварцкоппену — которого, разумеется, заменили в Париже — было разрешено дать показания в Германии. И маркиз де Галлиффет, военный министр, и метр Лабори, адвокат Дрейфуса, обратились с просьбой лично к кайзеру, и последний настоял, чтобы военный атташе получил разрешение лично присутствовать на военном суде в Ренне.

Опасения военного министра Франции, что если Дрейфус не будет оправдан, то начнется революция, и что само существование Франции как нации окажется под угрозой, вряд ли расширило словарный запас Гогенцоллернов.

«Справедливо! — написал Вильгельм и добавил: — Да!»

Полковник Дрейфус особенно гордился своими четырьмя годами службы во время Первой мировой войны. Его позор, его широко известные и долгие страдания привели ко многим радикальным изменениям в военных кругах Франции, которые имели большое значение в войне, в трудное время бунтарского напряжения.

Это относится, в первую очередь, к проведенным еще до войны 1914–1918 годов реформам в генеральном штабе и в разведке. Но пока существовал лагерь антидрейфусаров, с реформами не торопились.

Пикар был наказан за то, что был прав, и это, как мы увидим в дальнейшем, являлось настолько неискоренимой чертой в верхах французского командования, что они даже заразили этим некоторых своих британских союзников во время конфликта с Германией. Более того, когда шпионское бюро и его персонал пережили шок от возможных сговоров, осуждения Пикара, самоубийства Анри и признания виновности Эстерхази, было хитроумным образом изобретено — без антисемитских предрассудков или намеков на кастовость — параллельное доказательство того, что типичное французское управление шпионажем и контрразведкой, даже в большей степени, чем сам шпионаж, было особенно нечестным и бездушным.

Дело секретного агента Лажу не удостоилось того внимания, которого заслуживало, главным образом потому, что одновременно с ним развертывалось дело Дрейфуса, приковавшее к себе все внимание широкой публики. Впрочем, Лажу не имел ничего общего с Дрейфусом. Это был ловкий интриган типа Анри — Эстерхази. Он с большой охотой участвовал в серии рискованных и скользких предприятий под прикрытием добросовестного служения родине. Все, что случилось с ним потом, было не более чем худшим из того, что может ожидать профессиональный шпион. И все же не пристало французским офицерам, бывшим в большом долгу перед этим человеком, ворочаться без сна, изобретая ему коварную гибель.

Лажу прослужил десять лет во французской армии, принимал участие в безрадостной тунисской кампании и дослужился до унтер-офицерского чина. В 90-х годах он с почетом вышел в отставку и жил в Брюсселе, не имея определенных занятий и гроша за душой. В ту пору в бельгийской столице проживал Рихард Кюрс, глава «экспедиции», посланной германской секретной службой. Сведя в кафе случайное знакомство с Лажу, он принялся осыпать его лестью, желая завербовать отставного французского унтер-офицера в германские шпионы. Лажу не стал скрывать, что крайне нуждается в деньгах, и намекнул на свою готовность оказать услуги. Кюрс сделал ему выгодное предложение, и француз согласился его принять. В тот же день он отправил французскому военному министру письмо, в котором изложил предложение Кюрса и добавил: «Если вы одобряете, я буду поддерживать контакт с этим типом и запоминать все, что он станет говорить или спрашивать. Возможно, что мои сведения вам пригодятся».

Разумеется, это значило сделаться «двойным агентом», что предполагало двойной доход. Если все пойдет хорошо, Лажу будет вне опасности. Но ему нужно было угодить Рихарду Кюрсу — лучшему помощнику Вильгельма Штибера, какого только сумела отыскать германская разведка. Чиновники французской разведки, с которыми он сотрудничал, впоследствии отдали должное его проницательности. Человек здравомыслящий сразу бы смекнул, что ему было бы куда выгоднее и надежнее, если бы он работал исключительно на немцев. По всей видимости, бедствовавший отставной вояка с самого начала переговоров с Кюрсом действовал из лучших патриотических побуждений. Чиновники французской разведки так и не смогли понять этого в Лажу; но это и неудивительно, ибо те самые чиновники вскоре стали вопиющими защитниками своей нации и класса, которые едва не расчленили Францию из-за скандала с делом Альфреда Дрейфуса.

После того как начальник генерального штаба дал свое согласие, Лажу записали в «отдел статистики»; на той же неделе он стал официальным агентом французского и германского шпионажа, иначе говоря, двойником. Кюрс платил щедро, но требовал за свои деньги информацию. На французского «предателя» один за другим сыпались опросные листы с весьма заковыристыми и опасными вопросами. Они касались французских укреплений, мобилизационных планов, проверенного, но еще не принятого в армии вооружения и многих других секретов. И Лажу оставалось либо давать правдивые ответы, либо утратить доверие германского шефа.

Ответы, которые он передавал в Брюсселе, составлялись в штабе французской разведки и неизменно представлялись на одобрение начальника генерального штаба и его заместителя. Так как при этом приходилось выдавать Кюрсу немало верных сведений, чтобы он не раскрыл всей махинации, игра, которую вели французские чиновники, в известной степени граничила с изменой. На основании французского закона, карающего за выдачу иностранной державе или ее агентам секретных или конфиденциальных документов, касающихся национальной обороны, — то самое обвинение, которое было выдвинуто против Дрейфуса, — любой из этих «игроков» мог угодить в Кайенну. Разрешение, выданное начальником генерального штаба, с его заместителем в роли свидетеля, защищало разведку от постоянно движущихся зыбучих песков французской парламентской интерполяции.