— деревня — Петербург включение в «деревенскую» седьмую главу «московского» сюжета, поскольку здесь тоже просматривается действие закона парности. Прецедент был: заявка на «деревенскую» тему дана уже в первой, «петербургской» главе; иначе говоря, завершая одну тему, Пушкин тут же присовокупляет пролог следующей. Есть разница: «деревенская» тема первой главы занимает лишь несколько строф, а «московская» тема, включая отъезд и дорогу Лариных, охватывает почти половину главы и образует эпизод самостоятельного значения; не преуменьшая этой разницы, все же выделим устойчивость композиционного приема: правило важнее исключения. Это нормально, когда прием, повторяясь, варьируется, избегая монотонного тождества.

При этом обнаруживается, что несколько «деревенских» строф первой главы относятся к предшествующему объему главы в той же (с достаточно точным приближением!) пропорции, что и «московские» строфы седьмой главы к предшествующему объему романа. Иными словами, даже в сугубо частном эпизоде все равно проявляет себя соразмерность, природное пушкинское чувство меры.

Поскольку же «московский» эпизод все-таки самостоятелен, он, несколько нарушая пространственную триаду романа, по-своему поддерживает художественную гармонию произведения, создавая свою, дополнительную триаду, в которую объединяются групповые портреты: уездное соседство — московское кумовство — высший свет.

В обновленном, развернутом виде фиксируемые композиционные вехи понадобились Пушкину в концовках шестой главы (первоначально венчавшей первую часть) и восьмой главы (первоначальной заключительной девятой главы). Теперь композиционные вехи становятся очень заметными. В содержательном плане мотивы обеих концовок удивительно совпадают. В концовке шестой главы даже прощанье с героем есть, только не «навсегда», а на время: «Хоть возвращусь к нему, конечно, / Но мне теперь не до него». Автор даже с романом в стихах был бы рад попрощаться, поскольку «лета к суровой прозе клонят». Главное же, наиболее развернутое прощание — интимно личное:

Но так и быть: простимся дружно,

О юность легкая моя!

Дай оглянусь. Простите ж, сени,

Где дни мои текли в глуши…

Этот жест «Дай оглянусь» для Пушкина принципиально важен — и он повторится (по полной программе: прощание с героем, и с романом, и — теперь более широко — с читателями, а среди них — с самыми дорогими из друзей). Конечно, в этой серии будет таким необходимым личный мотив:

Промчалось много, много дней

С тех пор, как юная Татьяна

И с ней Онегин в смутном сне

Явилися впервые мне…

Третье композиционное звено этого плана — «одесские» строфы «Отрывков из путешествия Онегина». Органическую связь «Отрывков…» с текстом романа отметил Ю. Н. Чумаков. Исследователь глубоко комментирует последнюю строку романа «Итак, я жил тогда в Одессе…»: «Благодаря ей внутренние силы сцепления опоясали мотивом Одессы не только последнюю часть „Отрывков“ („Я жил тогда в Одессе пыльной“ — „Итак я жил тогда в Одессе“), но связали вместе конец главы и конец романа („Промчалось много, много дней“ — „…я жил тогда в Одессе“) и даже заставали перекликнуться конец с началом „Онегина“ („Придет ли час моей свободы“ с примечанием „Писано в Одессе“). Последняя строка романа стала гораздо более емким смысловым сгущением, чем была при своем первом появлении в печати… Стих дает пищу воображению читателя за пределами текста и в то же время начинает только что оконченный роман, первые главы которого писались именно в Одессе»[267]. В. В. Набоков пишет о Черном море, «которое шумит в предпоследней строке „Евгения Онегина“ и объединяет линией своего горизонта» первую главу «и заключительные строки окончательного текста романа в один из… внутренних композиционных кругов…»[268].

Наблюдения проницательные и точные. Но затронутый материал богаче, он обладает повторяющейся композиционной функцией, причем проглядывается важный для романа принцип тройственного членения.

«Странствие» в качестве восьмой главы нарушало композиционную гармонию романа. Но и в связи с изъятием «Странствия» на стыке седьмой и восьмой глав возникла значительная, в два с лишним года сюжетная пауза. Стык максимально заглажен, с одной стороны, явственным прогнозированием судьбы Татьяны в концовке седьмой главы, с другой — привычным «петлеобразным» изложением того, что было с Онегиным с момента его исчезновения из повествования, при возвращении к герою — в начале главы восьмой.

«Отрывки из путешествия Онегина» в своем финальном положении сохранили важное содержательное дополнение и оптимально загладили композиционные накладки. Это не дисгармоничный придаток и довесок, но важное композиционное звено, довершающее — еще на одном уровне — триаду как основу художественной гармонии «Евгения Онегина». В «одесских» строфах «Отрывков…» реализован основной мотив концовок, выступающих в качестве композиционных вех, — мотив прощания. Конечно, он редуцирован (как редуцированы все «Отрывки…», давая неполный текст главы), тем не менее здесь он тоже существен. Даже больше: он преодолевает прямой волевой запрет: «Но, муза! прошлое забудь». Возникая на базе антитезы «В ту пору мне казались нужны…» — «Иные нужны мне картины…», мотив прощания готов достигнуть пределов отречения, но отречение невозможно, прошлое неотменимо напоминает о себе: «Таков ли был я, расцветая?» И вновь с мотивами творчества сплетается интимный мотив. Финальное положение строки «Итак, я жил тогда в Одессе…» демонстративно сознательно, поскольку, хотя полный текст «Странствия» неизвестен, черновые строфы продолжения частично сохранились. Именно жест «Дай оглянусь» оставлен как решающий и заключительный.

Троекратные прощания как рубеж текста позволяют еще в одной плоскости увидеть композиционную гармонию романа. Известна поразительная художественная симметрия, явленная в «Цыганах», в «Борисе Годунове». Роман в стихах (вероятно, еще и в силу своей жанровой емкости) строится принципиально иначе — объемно, многоракурсно. В одном ракурсе, взглядом извне, есть все основания воспринимать роман как ансамбль основного здания в восемь глав с симметричными («флигельными») пристройками примечаний и «Отрывков из путешествия Онегина». В этом случае восемь глав основного текста могут восприниматься как самостоятельное художественное целое. Здесь в полном блеске предстает симметрия («зеркало» писем и объяснений героев), здесь симметрия не конфликтует с триадой, но братски поддерживает ее (композиция глав в соотношении 1:6:1). Но чтобы прочувствовать содержательное наполнение линейной композиции, надо сменить ракурс, пройтись анфиладой дворцовых зал и усадебных комнат: тогда будут заметны внутренние композиционные границы, которые образует мотив прощания. Тут объем текста делится асимметрично: шесть глав — две главы (седьмая и восьмая) — даже не глава, а ее осколки (в прямом смысле «Отрывки путешествия»). Но за этой явной диспропорцией проступает своеобразная красота. «Евгению Онегину» — «роману жизни»! — так к лицу эта асимметрия, это неторопливое начало и стремительное, нарастающее ускорение к концу.

Как не отметить и композиционную роль художественных деталей! Здесь выделим мотив движения. Первая глава замкнута в кольцо сюжета: Онегин поехал — и приехал в