но, sit venia verbo, была справедливой за век до него, за десять веков и даже за двадцать. Она останется справедливой и ныне и присно – пора уж постигнуть и «население» и homo sapiens’а.

Интеллигентный артист Б., эталон актерского благородства и совестливости, снялся в фильме уже «перестроечной» эпохи, где очень старательно изображает гуманизм советского чекиста. Актеры все же особый народ.

Высказывайте вслух ваше личное мнение, но не ждите, что за ваше право его высказать я отдам свою жизнь. Даже в том случае, если мне оно враждебно и чуждо.

Дама в возрасте постижения истинных ценностей этой жизни.

Триумф поступательного движения: цель творчества – мифотворчество. Любимый жанр – рекламный клип. Образ жизни – эксгибиционизм. Всечеловеческая идея – ксенофобия. СПИД – эффективней чумы. Озоновый покров – истончается. Ценности – цены не имеют. Великий выбор – суицид или геноцид.

Отпадение человека от Божественного начала – отторжение мужчины от женщины.

Перечитывая свои заметки, видишь: хоть и нашли в них свой выход те свойства, которые побуждали писать юмористику и комедии, но общий тон, безусловно, невесел. Но не хочу быть несправедливым и жаловаться на склонность к печали – я чувствовал себя с нею богаче.

Идеи почти всегда агрессивны, ибо навязывают себя. Каждая из них аттестует свое благородство, кротость, терпимость. Христианство – смирение и любовь, ислам – миролюбие, коммунизм – братство, демократия – равенство перед законом, либерализм – свободу личности. Теперь рискните бестрепетно вспомнить историю жизни этих идей.

Масленоглазый интеллектуал с вкрадчивым бархатистым голосом плетет свое словесное кружево, не вкладывая в него ни души, ни даже простой заинтересованности.

Все, что творилось и что творится вокруг погребения царских останков, воскрешает предсказанье Федотова: «Кладбища превратятся в гульбища».

Разочаровываемся в жанрах, как в людях. Как в обожаемых некогда женщинах. В древности почитали трагедию. И пафос тогда был речью богов, и люди, такие, как Прометей, владели той речью, общаясь с богами. Язык судьбы – язык пророков, трибунов, героев и жертв страстей. Язык Медеи, язык Эдипа. Ныне трагедии избегают, регистр сменен, пафос комичен, кто теперь его не пинает? Естественно, «то, что он разрушил, то выручит юмор» – но погодите! Однажды пресытимся мы и юмором. Иной раз истина усмехается, иной раз ей нужен трубный глас – все зависит от настроения времени.

Очень возможно, важнее всего ощущение протяженности. Счастливый дар – безошибочно чувствовать, сколь долго тянется жизнь периода, в какой точке истончается нить, когда ей приходит срок оборваться, чтоб с наибольшей полнотой и действенностью продлиться в эхе.

Заслуженный сотрудник Лубянки называет осведомителей «доброжелателями». Находчиво. «Доброжелательная девушка» – не правда ли, хорошо звучит?

Время, безусловно, не прочь востребовать нужного человека, но, может быть, с еще большей готовностью востребует миф о таком человеке. Чем чаще листаешь страницы истории, тем четче видишь, кто замещал предложенные ею вакансии.

Лет тридцать назад я навещал некоего достойного старца. Прощаясь, я про себя вздыхал: «Бедняга! Вот я сейчас ухожу в кипучую интересную жизнь, а он остается в постылых стенах». Теперь, провожая визитера, как говорится, в расцвете сил, сочувственно думаю: «Бедняга! Я остаюсь в любимом кресле, а он куда-то должен идти, опять отправляться в этот дурдом».

Взаимодействие климата и опыта.

Начиная от Шпенглера культуру противопоставляют цивилизации. Но люди, провоцирующие конфликт культур, бесспорно, олицетворяют свой хантингтоновский «конфликт цивилизаций».

В коммунистическую эпоху литература уже исходила от запаха лака и мастики. Разумеется, когда цензура сдалась, полузадохшейся словесности срочно потребовалась инъекция черного гиперреализма, причем в лошадиной дозировке. Теперь, наконец, настает пора естественной литературной жизни без наркотического елея и без отрезвляющей блевотины. Для литераторов наступает, как принято говорить, момент истины. Выясняется, кто на что горазд.

Уже модернизм – может быть, неосознанно – хотел изжить полновесное слово. Постмодерн объявил это своей миссией.

Монах отец Герасим вещает: «Монах происходит от слово «моно», обозначающего один. Монах должен быть готов к одиночеству». Но – одиночество в монастыре? Всегда на виду, работаешь, ешь, молишься в тесной толпе все тех же не оставляющих тебя братьев. Быть может, Герасим имеет в виду тайное одиночество духа, печальную одинокость души? Такое признание звучит еретически. Неужто же он на него отважился?

Видеть в народах хранителей истин, оплот морали, источник добра ошибочно уже потому, что всякое множество беспощадно. В нашей народнической словесности с ее скрытым и явным подобострастием, с ее обязательным «чувством вины», с ее почти паточной умиленностью только Чехов и Бунин, да и Горький в его лучшие годы были способны на трезвый взгляд и не испытывали иллюзий.

На Руси состояние раскола – религиозного, политического, эстетического, общественного – ее перманентное состояние, больше того, оно природно. И Русь существует в нем то клокоча, то застывая на краткий срок и уходя в анабиоз, то вновь пробуждаясь и полыхая. В пространстве истории нам словно выпало жгучее взрывчатое место. Поэтому так всегда не дается объединительная идея. Ей требуется потоп, катастрофа, прямая угроза существованию, чтобы оказаться востребованной. Стоит лишь выдержать и устоять – и вновь она превращается в лозунг, который может быть назван, задан и утвержден администрацией, но через весьма короткий срок утрачивает любую влиятельность и превращается в этикетку.

Одиночество по сути своей всегда экзамен на самодостаточность, который сдаешь почти весь век. Выдержать его можно в том случае, если не ставишь себе это целью. Нельзя притвориться, что любишь пустыню, нужно испытывать в ней потребность.

В жизни приходит урочный срок – не отличаешь ножа от репы.

Адорно писал, что «после Освенцима поэзия не имеет права существовать», – понять его можно. Однако поэзия существовала в самом Освенциме, во всех Освенцимах. Она неуместна, она бесправна и в самом благополучном мирке.

Хомейнисты гоняются за Салманом Рушди, христиане в Москве проклинают Скорсезе. Когда-то отлучали Толстого, скоро сожгут «Гавриилиаду». Когда победит галахический взгляд, литература может закрыться.

То, как мы обращаемся со временем, конечно же, есть проявление странного и необузданного оптимизма. Мы не дрожим над нашим богатством, не пересчитываем монетки, не видим, как они быстро тают, как мало их у нас остается. Казалось бы, стоит замедлить ход, подумать, как ими распорядиться. Куда там! Я так редко встречал тех, кто хотел бы свести и собрать в единый пучок, в единый сгусток разнонаправленные частицы, тех, кто стремится материализовать стремительно текущий меж пальцами неосязаемый поток. С улыбкой всеведенья я говорил себе, что, в сущности, главная наша