даже в далеком южном городе, в чужой земле, через столько веков, какой-то черноволосый мальчишка пыхтел, переводя эти строки.

Не только писатель проходит круги в поисках своего языка – язык, в свою очередь, ищет писателя, способного ему соответствовать – явить его порох или соль. Быть может, иронию, быть может, взволнованность. Порой – особое напряжение, порою – тихость, умиротворенность. Потребность то в намеке, в догадке, то в открытом трагическом темпераменте. Это такое великое счастье, когда они находят друг друга. Вот так, как язык нашел Платонова и как Платонов обрел язык.

Можно ли говорить о морали, когда существуют интересы?

В наши дни экзальтированной религиозности время от времени стоит напомнить, что и конфессия атеистов имеет право на уважение.

Бернард Шоу однажды заметил, что «банальность – это уставшая правда». Неплохо. А парадокс – это свежесть, кураж, обаяние шутовства? Тем более, когда он не просто изящная фраза, но и поступок? В год своего семидесятипятилетия Шоу отправился в Москву. Вернувшись в старую добрую Англию, он издает печальный вздох: «Из земли надежды я вернулся в мир безнадежности». Банальностью здесь, конечно, не пахло. Не было и правды. Даже уставшей. Была молодая, свежая ложь, которой, как малые дети, поверили могучие интеллекты Европы.

Когда говорят о беспределе, о черносотенстве, о дедовщине, криминализирующей армию, принято со снисходительным видом ссылаться на гениальную формулу, сумевшую оправдать бездействие: «Искоренять нужно причины того или иного явления». Это хороший тон наших умников – напоминать о тщете усилий. «Пробьешь лбом стену и попадешь в соседнюю камеру – вот и все». «Ищешь выход – укажут на дверь». Всегда, везде, по каждому поводу: «Искорените сначала причину». Ах, господа! А может быть, все же когда-нибудь возьмемся за следствия? Поскольку причины неискоренимы.

С этой проклятой геополитикой легко потерять человеческий облик.

Утверждали, что Брежнев был добродушен, Громыко – всегда профессионален, Андропов – лиричен, писал стихи. Один добродушно послал в Прагу танки, другой профессионально оправдал вторжение в Афганистан, третий с поэтическим жаром лишал свободы инакомыслящих. Единственное, что они не вытаптывали, а насаждали – и очень успешно – это пещерную ксенофобию.

С каким восхитительным постоянством, с какой беспощадной необратимостью время делает из гонимых – гонителей. С каким восторгом уже в третьем веке христианский писатель Лактанций пишет книгу «О Божьем гневе», о страшной смерти всех недругов христиан.

Из советской песенки: «Толпа испытанных друзей». Дружба этой толпы известна. В особенности когда эта толпа единогласно голосовала за осуждение своего друга. Но что за вздор – «толпа друзей»! Если тебе дарованы трое, ты вправе считать себя богачом.

Принято думать, что одиночка всегда обладает фасеточным зрением и, разумеется, только масса видит явление в его целокупности. Все обстоит наоборот. Однажды приходит слепой Гомер и сводит фрагменты в «Илиаду», хотя он наверняка начинал с кадрированной картины мифа.

И все-таки большие писатели не только качество, но и количество. Они оставляют библиотеки.

Алжирские фанатики веры за два дня уничтожили, не считая, полтысячи невинных людей. Беременным женщинам методично эти религиозные люди с моленьями вспарывали животы. «Мы поразительно умеем ненавидеть во славу Господню», – некогда сказал Стивенсон.

Популярный артист Р. с его разорванными, как у каторжника Хлопуши, ноздрями.

Народ, в коем столько всего понамешано, исходно склонен к приращению, а нация с ее моноэтничностью нацелена на обособление. Осознав это, я взялся за «Странника».

Знаю, и вовсе не понаслышке, что такое писательский постриг, но стоит подумать про постриг монашеский, представить себе последнюю ночь перед постригом – становится холодно.

Жил он в трудниках в монастыре на конюшне, вроде послушника, но без подрясника. Потом соскучился – ушел в мир.

Пастернак, по-детски обиженный, что не попал в число награжденных, пишет партийному функционеру Александру Щербакову письмо, наполненное туманными формулами: «По своим нравственным правилам я не мог извлекать выгод из своих былых успехов… Я поглощен содержанием виденного и испытанного, историческим содержанием часа, содержанием замыслов… Я ничего не прошу, но ведь жить я буду не до бесконечности…»

Ничего не понявший Щербаков начертал следующую резолюцию: «Тов. Александров! Выясните, что Пастернак хочет. Конкретно. А. Щербаков».

(Уж не из этой ли давней обиды потом родились протестные строки: «Цель творчества – самоотдача, а не шумиха, не успех».)

Письмо Сталину Пастернак заканчивает такой фигурой: «Именем этой таинственности горячо любящий и преданный вам Пастернак». Гениально!! Даже этого подозрительного маньяка все-таки сумел убедить, что он, Пастернак, не от мира сего. Спас свою жизнь нам на радость.

Сенсация – Бомбей переименован в Мумбай. Волнения в среде географов.

О, телевидение, волшебный ящик, о, поэтический мир рекламы! Тургеневская девушка в длинном платье, сама чистота, сияние глаз, свет девятнадцатого века, трепетно жалуется на запоры и предлагает лекарство форлакс. Соломинка, тростинка, цветок!

Умберто Эко состоит в переписке с кардиналом Мартини. Он пишет ему, что вера в громадной мере основана на том, что неверующий в час смерти должен испытывать отчаяние. Стало быть, существует у верующего, пусть даже и не вполне осознанно, и прагматическое стремление избегнуть отчаянья в смертный час, то есть в вере есть нечто эгоистическое.

Не вижу здесь большого открытия. Церковь постоянно внушает: поверь и спасешься! То есть взывала к эгоистическому началу, даже к инстинкту самосохранения.

Воспоминания часто пишутся с особой значительностью интонации. Она придает любой банальности почти эпохальное звучание. «Утром я постучался к нему. Он открыл дверь и удивился: «Я думал, это стучит почтальон». В этой реакции был весь Иванов».

В статейке о нем я написал: «Драма Ефремова еще не кончена». Многие тогда удивились – какая драма, когда речь идет о человеке осуществившемся. Он создал себя, создал театр, жил он среди единомышленников. Но удивительного тут нет. Единомыслия можно достигнуть. Когда Козьма Прутков был озабочен введением единомыслия, он будто предвидел столь триумфальную реализацию своего проекта в близящемся двадцатом веке. В России к единомыслию склонны и втайне даже жаждут его. Если уж ты родился лидером, единомышленники найдутся. Но не избавят от одиночества. Олег Ефремов всегда окружен и в этом кольце всегда один. Так было всегда, так и теперь – поэтому драма его не кончена. Может быть, даже и обострилась. Театры – и его «Современник», и теперь тоже его Художественный – живут своей неподвластной жизнью. Душа его, вечно неутоленная, пожирающая саму себя, всегда металась в людской пустыне, не находила заветной рифмы, да, в сущности, и не искала ее. Одиночество было