не только мукой, но и единственным спасением. И расплатой и привилегией лидерства. Я мысленно вижу, как он приходит в свое пустое жилье из театра, там ждет его пустынная ночь. Драма Ефремова продолжается. Что же ему остается? Чехов? Снова «неси свой крест и веруй». Так оно все и есть. Держись. Мы не увидим неба в алмазах, но – мы отдохнем. Мы отдохнем.

Вот основа тайской ментальности: «Вьетнамцы сеют рис, а мы слушаем, как он растет». Народ-деятель век за веком сеет, а у него под боком живет совсем иной народ-созерцатель, всегда готовый вздохнуть и вспомнить: «Придем туда, откуда вышли». Пока не ушел ты с этой земли, слушай, как растет на ней рис.

Читаешь черновики Толстого, то, что пишет он о Петре Великом, о том, что с него-то и «начинаются… ужасы русской истории», о том, как «беснующийся, пьяный, сгнивший от сифилиса зверь четверть столетия губит людей… распутничает, мужеложествует… сам забавляясь рубит головы, разоряет Россию, казнит сына… и не только не поминают его злодейств, но до сих пор не перестают восхваления доблестей этого чудовища, и нет конца всякого рода памятников ему», – читаешь и с содроганием думаешь: пройдет еще десять-двадцать лет, уйдем мы, все видевшие и помнившие, и высоколобые дегенераты, затосковавшие по империи, вкупе с нечистыми политиканами, начнут проявлять свою «объективность», отменное «чувство историзма», безукоризненную способность «диалектически оценить ту или иную фигуру» и воздадут должное Сталину, рядом с которым Петр Первый – инок-послушник, Жан Жак Руссо.

«Труд – наша молитва», – сказал Герцен. «Есть блуд труда, и он у нас в крови», – вслед за Герценом добавил почти через век Мандельштам. Каждый из них сумел оценить «высокую болезнь» по-своему – по чувству, по норову, по натуре, но оба – гордясь своей одержимостью. Один молился, другой блудил – писатель волен назвать работу, как хочет, – и тот и другой нас одарили.

Черт побери, невесело думать, что Чаадаев назвал твою родину «какой-то прорехой на человечестве». Становится как-то не по себе. Когда же она его опровергнет?

Талейран полагал, что меланхолия сможет его примирить со смертью. Должно быть, надеялся, что он снова все же сумел отыскать выход в этой безвыходной ситуации, что и в последний свой час спасется. Не думаю, что у него это вышло. Прежде всего, его меланхолия не отвечала его натуре – приличествовала его уму, видевшему несовершенство мира и населивших его существ, но не могла подчинить его сердца, которое было слишком страстно, слишком жадно и жизнелюбиво. И – что важнее и необоримей – даже если сам примиришься, душа твоя за тобой не последует.

Новый коммунистический лидер посещает художественную выставку. Через тридцать пять лет после Хрущева, после его визита в Манеж – все то же: «торжество реализма», «обреченность космополитического авангардизма». Все то же – ни одной новой мысли, ни одного свежего слова, разве что без площадной брани. Вся историческая бездарность коммунистической идеологии высветилась с ослепительной яркостью в этой встрече партии и искусства. Первое же, что она сделала, убийство русского языка, замена его терминологией и серым казенным канцеляритом. И ничего не изменилось! И сегодня все тот же «пленум ЦК», «постановление», «резолюция». Как может нормальный человек добросовестно читать этот текст и не повеситься от тоски?

Если всего один грамм антракса может убить десять миллионов, стереть Москву с лица земли, а его накопили десятки тонн, в том числе и восточные деспоты, стоящие сегодня у власти, то какое же будущее у этой планеты?

Вот-вот и появится диссертация: «К вопросу о естественном развитии искусственной души».

Чтобы понять, как влиятельна форма, а значит, как она содержательна, исследуйте воздействие лексики на содержание нашей жизни. Только произнесите вслух: «Я имел сладостную печаль принять его последний вздох» – и вы уже другой человек.

Никто в России так много не сделал для уважения к литературе и к тем, кто творит ее, как Карамзин. Кем был до него на Руси писатель? Сочинителем, почти скоморохом. После него вся сановная чернь впервые зашевелилась, задумалась, какова же и впрямь эта табель о рангах.

Можно только вообразить, как непросто было общаться Чехову со своими коллегами-литераторами. Еще вчера он был в этой толпе, ходил по редакциям, сиживал в портерной, и вот, за какие-то несколько лет, вдруг оказался в другом измерении. Каждая его публикация почти обессмысливала всю их деятельность, одно лишь его существование было мучительно для самолюбия. Нужен был весь его мудрый такт, чувство формы, душевное изящество, его умение ставить себя в тот же ряд, на одну с ними доску, чтоб хоть несколько сдерживать их страсти, то тлеющие, то вспыхивающие.

Сигурд Оттович Шмидт очарователен; каждый жест его, каждое слово, улыбка, прелестный шелест голоса – все заключает в себе преемственность. Он одинок, живет среди книг, живет, естественно, на Арбате. Когда-то авторитетным отзывом он спас мою «Царскую охоту» от цензорско-министерской удавки. Именно он установил: роковое слово «интеллигенция» первым употребил Жуковский в статье о петербургском пожаре. Кстати, Толстой в «Войне и мире» писал, что на балу в дни пожара собралась «вся петербургская интеллигенция», – видно, читал статью Жуковского. Боборыкин, которого считают автором этого славного термина, ввел его в обиход значительно позже.

В декабре 1997 года бывший председатель КГБ Семичастный рассказывает, как снимали Хрущева. В преемнике не было сомнений – Брежнев. «Гигантский опыт партийной работы, добродушен, общителен, симпатичен». Еще через несколько фраз сообщает: так как Брежнев «несмелого был десятка», он высказывался за «физическое устранение Хрущева». Элементарный вывод, что человек, высказавшийся за «физическое устранение» многократно обцелованного им патрона, не столько добродушен и мил, сколько преступен и криминален, рассказчик, естественно, не сделал, да он и не пришел ему в голову. Не отреагировал и интервьюер. Узнаю тебя, родная страна.

«Автобиография» Агаты Кристи. Какая великолепно ухоженная, на диво удавшаяся жизнь. В этой удаче громадную роль сыграло присущее рассказчице врожденное чувство соразмерности и воспитанное в себе убеждение, что «люди без смирения гибнут». Однако же и она, дописывая в свои семьдесят пять лет книгу жизни, больше всего боялась того, что проживет еще лет восемнадцать и окажется всем решительно в тягость, в особенности себе самой. Соображений в книге немного, о творческой кухне почти ни слова, но ей сообщают и энергетику и обаяние настроение, аура викторианского духа, задержавшиеся на три четверти века после конца викторианской эпохи.

Антропоморфическое письмо Набокова всегда достигает своей цели. «Мост, вдруг разговорившийся под копытами».