Чудо! Он добивался «порабощения слов». Его не устраивало, что они «еще пытаются голосовать».

Бездарность почти всегда аморальна, а морализирование бездарно.

Была весенняя, была летняя, осенняя, зимняя Москва, был Петровский бульвар, и там кружился грешный хоровод моей молодости. Но однажды, четверть века спустя, неожиданно мой Петровский бульвар превратился в Покровские ворота, я стал Костиком Роминым, тех, кто там жил, нынче уж нет на этом свете, все минуло, жизнь стала сюжетом.

Христианнейший Николай Второй, будущий мученик и кандидат в святые (канонизация не за горами), помиловал всех, кто был осужден за участие в еврейских погромах. Он был глубоко удручен, узнав, что «Протоколы сионских мудрецов» – фальшивка. «Чистое дело, – наложил он с великой печалью резолюцию, – нужно делать чистыми средствами». «Чистое дело», как можно понять, – это расовая дискриминация.

Мозг – та надменная часть нашей плоти, которая ей не подчиняется, стесняется своего родства и тяготится своей зависимостью.

Как я устал от разоблачений! Вот прочел, что «благородный Миклухо-Маклай был чистейшим педофилом». Нужно же было узнать о «чистейшем»! Ну что за несчастная популяция! (Впрочем, поэт Вишневский заметил, что различие между педофилами и педагогами в том, что первые в самом деле любят детей. Единственное утешение.)

Читая о настоящем писателе, невольно ищешь, где чувствуешь сходно. С удовольствием прочел у Набокова про «великое братство троечников – костяк нации…» – даже вздрогнул от радости. Но скоро наткнулся на несовпадение. Он сказал: «Не люблю тихую музычку». Я-то громкую с трудом выношу. Прости мне, Боже, мою гордыню и вместе с нею эту заносчивую, но, в общем, невинную игру.

Вот как я перевел Гете: «Отважно пишут подмастерья, вычеркивают – мастера». «Отважно» – все-таки моя вольность. Очень возможно, что точнее: «Писать умеют подмастерья, вычеркивать – лишь мастера». Однако и тут я не убежден. Впрочем, дело не в точности перевода, дело в точности оригинала. Никогда себя так не уважаешь и никогда так не дивишься собственному беспримерному мужеству, как в минуту решения расстаться с написанным.

Эпитет, который дешевит любое слово своим прикосновением, может быть благосклонно допущен в избранный лексический круг, только когда он непредсказуем.

Счастливая жизнь старого человека – цепь частных удач на фоне трагедии.

В словесности свежее направление начинает с идейного манифеста, а после пестует и эксплуатирует свой фирменный формальный прием. Футуристы варьируют свои гиперболы, свою претензию, свой эпатаж, экспрессионисты – свою судорогу. Современные натуралисты накладывают один антиэстетический слой на другой, одной шокирующей деталью цепляют такую же соседнюю. Вдруг вспомнишь ахматовские слова, сказанные ею о Брюсове: «Знал секреты, но не знал тайны».

Радость виртуоза пера – игра ритмом, как на клавиатуре.

Эстет-славянин: «Что за слово „пожарный”? Насколько возвышенней – огнеборец! Хочу в словолитню из типографии!»

Нет более сложных и многослойных отношений, чем между Богом и Церковью, или – чтоб быть предельно точным – между Богом и Священноначалием. В особенности на родимой почве, где долгая связь с рябым Сатаной, естественно, не прошла бесследно. Наша Церковь, безусловно, партийна, она агрессивно идеологична. На Бога, само собою, ссылается, но не растворяется в нем. Не так уж трудно понять деистов, однажды уставших от посредников.

Для наших церковных ортодоксов нет более грешного, бранного слова, нежели слово «экуменизм». Это само по себе примечательно, подобно тому как религиозные войны противоречили религиозной идее. Церковь, воюющая против экуменизма, разъединяющая, а не объединяющая, – это либо бессмыслица, либо исчерпанность. Экуменизм – миссия веры. Отрицать примирение, соединение, всечеловеческое объятие и считать себя хранительницей Божественной Истины? Гете некогда написал: «Не хожу в церковь, ибо недостаточно лжив».

«Русских по духу меньшинство», – заявил Шафаревич. Еще один шаг, и он объявит их «малым народом».

Суворин в своих дневниках пишет о куртуазном путешествии Григоровича с С.А. Миллер (тогда еще Миллер, а не Толстой), об этих почти нимфоманских страстях, о любовном квартете (была еще пара). Как я все угадал в своей пьесе, когда писал о трагическом несовпадении Алексея Константиновича с его Обожаемой.

На премьере генделевской оратории зал был пуст. Друзья автора сокрушались. «Ну, что вы, – успокоил их Гендель, – вы только послушайте, как хорошо звучит музыка в пустом зале». Каждое утро, восстав от сна, драматурги должны вспоминать эту фразу и воспитывать свой суетный дух. (Насколько она выше уайльдовской: «Спектакль прошел с большим успехом, но публика полностью провалилась».)

Вновь человечество разделилось. Одни оживились, возликовали – надежда на бессмертие, теломераза! Другие смертельно испугались. «Клонирование! Остановитесь! Под угрозой – моя неповторимость!» Не стоит тревожиться – ваша бессонница не повторится ни у кого. И разве же нам внове клонирование? Нас более чем семьдесят лет клишировали до неразличимости.

Влюбчивость Герцена сообщила его перу и порох и прелесть.

Я знаю, что он знает, что я знаю, мы знаем, что они знают… – так и живем.

Это все Тютчев сбил нас с толку. И стать особенная, и умом не понять… Вот и маемся – все не как у людей.

Когда речь идет о сложных материях (в первую очередь о науках), право на собственную интуицию имеет только профессионал.

«Там жили поэты, – и каждый встречал другого надменной улыбкой». И не упускал при любой возможности бросить презрительный намек касательно этнической чуждости. Столь тонко чувствовавший Федор Соллогуб звал Блока «немцем» и даже Пушкина – «арапом, который кидался на русских женщин».

Ахматова терпеть не могла двух самых дорогих мне писателей – Алексея Константиновича и Антона Павловича. «Гавриилиада» была ей мерзка. Не сошлись мы во вкусах с Анной Андреевной.

Обаятелен и нерукопожатен.

Два страстных еврея – Михоэлс и Шагал. Первый – выпирающая вперед губа и убегающий назад лоб. Постоянное преодоление внешнего уродства мощным напором ума и дара. Второй – любовь в облаках, музыка на крыше. Вечная мечта воспарить над землей, над этой планетой по имени Витебск, оставшейся с ним до последнего дня.

Насколько характерна для нашего тайного презрения к жизни романтизация Че Гевары, для которого жизнь так мало значила. Говорим о жизнелюбии, жизнеутверждении, но почти стыдимся и того и другого как чего-то плебейского и антидуховного. Стадная тяга к придуманным ценностям и пренебрежение к подлинным.

Эзотерическое заключение Пруста: «Факты не проникают в мир, где живут наши верования». Тертуллианов взгляд на факты – веруем, потому что абсурдно. Естественно, спрашиваешь себя: что связывает абсурдность с верованиями? И отчего ж это факт оказывается негодным строительным материалом? Лишь потому, что абсурд безначален, а факт конечен? Один неизбывен, другой безысходен?