А экзамены! Сколько же страха, волнений и сомнений приходилось переживать во время их, и сколько ликований и счастливых восторгов было после! Это – самое, самое лучшее время – окончание учебного года.

…Господи, как много воспоминаний! Высветит память что-то одно, далекое, и уже тянется, ткется следом вереница событий – больших или совсем мизерных, важных или вовсе пустячных, но все равно одинаково интересных для меня, потому что все это происходило со мной, потому что это была моя настоящая жизнь.

Как мы все любили и как ждали наших комсомольских собраний – горячих, неуступчивых, откровенных – глаза в глаза, с постоянно затягивающимися острыми спорами, с задорными песнями… А наши школьные вечера с веселыми танцульками и те, полные таинственности и волнения, мимолетные встречи во время дежурства по школе на площадке между моим 9-м и 8 «Б» классами – те смешные, наивные встречи, когда не умеют врать и лукавить глаза, когда спотыкается язык, не находя слов.

Где ты сейчас, Коля Оськин? Погиб ли бесславно в концлагерях, как погибли многие наши, оставшиеся «под немцем» мальчишки, находишься ли у своих и дерешься на ратных дорогах с именем Родины на устах, или… или гнешь, как и я, свою спину на полях «Великогермании»?

И опять, опять вспоминается… Перед комсомольскими собраниями мы с Нюрой, как правило, не уходили домой – жили далеко от школы – ждали, когда все соберутся, или в своем классе, или в библиотеке. А в тот день Прасковья Николаевна попросила нас помочь ей разобраться в своем учительском шкафу. Мы быстро выполнили ее просьбу – сложили аккуратно разбросанные по полкам таблицы, перетерли и расставили по местам муляжи, другие учебные пособия. Потом, не зажигая верхнего света, сели на пол возле открытой дверцы горящей топки… Заглянули в распахнутую дверь биокабинета, присоединились к нашему «огоньку» другие ребята – Вовка Ткаченко, Ильюшка Борщевский, Дуся Кочеткова, Витя Богданов, Сарра Раева. Занятые интересной беседой, – конечно, мечтали о летних каникулах, о традиционных походах, – мы чуть было не прозевали начало собрания. Когда оживленные, раскрасневшиеся от печного жара, вошли в уже заполненный класс, первым, кого я увидела, был Оськин. Непривычно понурый, он сидел в одиночестве за моей предпоследней партой. Но вот наши взгляды встретились, и, Боже же ты мой, как он преобразился! Тотчас вскочил, расплылся в улыбке, треснул в шутку по шее подвернувшегося Яшку Левинтовича, дернул за косичку мирно сидящую впереди Нинку Харитонову, затеял шумную возню и беготню между партами с другими девчонками. Я тотчас разгадала его «понурость»: вернувшись из дома и не найдя нас ни в классе, ни в библиотеке, Оськин решил, что на этот раз мы с Нюрой на собрание не придем. Надо ли говорить, как обрадовала меня тогда произошедшая с ним «метаморфоза»!

Особенно запомнились поздние возвращения домой. Обычно наши собрания затягивались. Шумной ватагой мы выходили в стылую ночь. Скрипел снег под ногами. В морозном воздухе звонко и далеко раздавались голоса и смех. С черного бархатного неба подмигивали далекие, загадочные звезды. Постепенно ватага редела, и наставала минута, когда мы с Нюрой оставались вдвоем. А потом и Нюра исчезала за дверью своего дома, а я продолжала путь одна (ведь я жила дальше всех от школы).

Я не любила позднего ночного одиночества. Пустынная дорога среди ровного, раскинувшегося между двумя деревнями поля, казалась в эти часы чужой и полной опасностей. Плохо было в безлунную ночь – слепая, мутно-снежная темнота страшила неизвестностью и непредвиденными неожиданностями. А в полнолуние не давали покоя заросли ивняка, что густо кустились вдоль полевой межи. Их черные тени под призрачным голубым светом беспрестанно шевелились, двигались, словно были заселены полчищами чудищ. Но хуже всего было в ветреную, облачно-лунную ночь. Клочковатые черно-серые тучи периодически наплывали на сверкающий медный диск, то наглухо задергивали его плотной, непроницаемой шторой, то раздергивали штору, и тогда снова разливалось над дорогой, над полями холодное серебристое сияние. А в эти минуты в моей голове неизменно возникали врубленные с детства и навечно в память пушкинские строки:

      …Из-за туч луна катится,

Что же – голый перед ним —

С бороды вода струится,

Взор открыт и недвижим…

Ох как жутко было представлять эту картину на безлюдной, ночной дороге, и как назойливо она каждый раз возникала в глазах!

Словом, дорога эта являлась постоянным испытанием для нервов, и, увы, я не могу сейчас похвастать, что всегда с честью выдерживала эти испытания… Однажды я так же поздно возвращалась домой с общешкольного комсомольского собрания. Была ясная, лунная ночь. Сильно морозило. В призрачном, блеклом свете, казалось, сам воздух мерцал и струился серебром. Далеко, в конце пути, я уже видела свой дом. Среди темной под стылым небом громады приветно светился теплом и покоем крошечный желто-розовый квадратик окна. Там меня ждала мама; там был мой привычный домашний мир с моей обшарпанной, забитой книгами этажеркой, с продавленным в одном углу уютным диваном, с широкой, мягкой кроватью, украшенной по углам крупными никелированными шарами, с полосатым домотканым половичком, брошенным на чисто выскобленный желтый пол, с тихим потрескиванием старых бревенчатых стен, что скрывались за цветастыми обоями, с переливчатым стрекотанием веселого сверчка, облюбовавшего для своего проживания узкую щель за трубой, и, наконец, с горячей круглой печкой, с потертыми рифлеными боками, за закрытой дверцей которой томилось в небольшой кастрюльке, источая лавровый аромат, аппетитное жаркое. В тот год шла война с Финляндией; из всей нашей большой семьи мы оставались в доме вдвоем с мамой.

Я бежала на родной огонек, нетерпеливо размахивая портфелем, и вдруг остановилась. На дороге, на самой середине пути, шевелилось и ворочалось что-то большое, черное. Послышался не то стон, не то глухое бормотанье. Медведь? Лошадь? Или недобрый человек – диверсант?

Постояв в нерешительности какое-то мгновенье, я, не оглядываясь, со всех ног кинулась обратно. В считаные минуты домчалась до дома Нюры, уронив портфель в снег, забарабанила обеими руками в дверь. Отец Нюры – дядя Вася, выслушав мой сбивчивый, пополам с горькими всхлипываниями рассказ, без лишних слов надел тулуп, нахлобучил шапку, намотав портянки, всунул ноги в валенки. То же сделал и младший брат Нюры – Ваня. Выходя из дому, дядя Вася прихватил с собой топор.

Я шла за ними следом с чувством громадного облегчения и благодарности – как все же хорошо, что живут на свете люди, которые разделят твою тревогу, помогут прогнать страх, отведут беду.

«Большим и черным» оказались подзагулявшие супруги, известные