Трапп впал в нерешительность и неожиданно разрешил отказаться от экзекуции тем, кто не хочет убивать. Из строя вышли только 12 человек. Они были переведены в другую часть и не получили никакого взыскания. Расстрелы множились, множились и сомнения. Браунинг пишет, что перед каждой акцией исчезало 10–20 % личного состава, кто-то официально, а кто-то и самовольно. Кто-то прятался за спины своих, кто-то стрелял мимо. Некоторые оправдывались, ссылаясь на этику, другие признавались в своих симпатиях к социализму, третьи говорили, что не хотят связывать свою карьеру с полицией, но большинство объясняли свое поведение физическим отвращением к убийству, слабостью, разболтанными нервами. Но немногие подали рапорты о переводе. Случалось так, что палач узнавал свою жертву. Это мог быть бывший сосед, товарищ по работе, однополчанин по Первой мировой войне. Им приходилось расстреливать евреев, которые неделями работали у них прислугой. Тогда они просили, чтобы знакомого расстрелял кто-нибудь другой, или, конвоируя колонну, неожиданно посылали пулю в спину, чтобы избавить жертву от моральных мучений расстрела. Они проявляли жалость, но это была жалость слабых духом.

Была и другая крайность. Гольдхаген (Goldhagen, 1996) ссылается на одного полицейского, который, по его собственным словам, убивал с удовольствием. Фотографии «охоты на евреев» напоминают чем-то веселые, беззаботные пикники. Ученый считает, что исполнителями двигал исключительно «зоологический антисемитизм». Но это слишком простое объяснение. Браунинг утверждает, что большинство были подвержены обычному бытовому антисемитизму, который вылился в ненависть к евреям, когда пришла война и был создан «образ врага». Хаберер (Haberer, 2001) заявляет, что среди немецкой фельдполиции в Белоруссии ярых антисемитов было немного, наоборот, были случаи, когда полицейские не подчинялись приказам, спасали евреев, стреляли в воздух. Но большинство после минутного колебания принимали неизбежное (ср. Birn, 1998: 122–128). По информации Браунинга, на послевоенных судах полицейские традиционно оправдывались тем, что «только исполняли приказы», перекладывая вину за нацистский антисемитизм и геноцид на офицеров и унтеров. Рядовые описывали своих командиров как «жестоких», «беспощадных», «нацистов на 110 %», называли их клички — Вонючий Недомерок, Держиморда. Когда у них спрашивали, почему же они сами убивали, они не сразу находили ответ. Кто-то говорил, что просто об этом не задумывался, кто-то считал, что неважно, от чьей пули погибнет жертва, потому что «евреи все равно обречены». Некоторые раскаивались в малодушии и покорности: «Мне надо было встать и отказаться». Лишь изредка подсудимые ссылались на расизм или антисемитизм. Впрочем, было сказано и такое: «Евреи не считались среди нас людьми». Искреннего сострадания к евреям или полякам среди этой публики не наблюдалось.

Батальон 101 оказался в состоянии шока после первой экзекуции. Им предстояло расстрелять мужчин, женщин и детей сразу. Батальон еще не прошел испытание кровью, им даже не приходилось убивать мужчин, которых можно было бы считать партизанами. Первый расстрел стал тяжелым испытанием. Между собой они никогда его не обсуждали. Солдаты решили забыть о том, что сделали, и напились в тот вечер до беспамятства. Но, как и другие палачи, они постепенно привыкли к своей работе, научились убивать быстро и технично, часто перекладывая свои утомительные обязанности на вспомогательные подразделения коллаборантов. Но был и предел всему. Офицер батальона рассказал случай, когда «один фанатичный нацист» привел смотреть на казнь евреев свою беременную жену. Ей понравилось, но исполнители пришли в ужас. Их взбесило, что беременная женщина с интересом наблюдала те страшные вещи, что они творили.

Карателей следует рассматривать как институцию, как изолированный, сплоченный, дисциплинированный военный коллектив. Могли ли они отказаться выполнить приказ? Они убивали только из страха перед наказанием? Прокуратура послевоенной Западной Германии, расследовавшая военные преступления, дает исчерпывающий ответ. После изучения множества документов юристы пришли к выводу, что не было зафиксировано «ни единого случая, когда отказ исполнять приказ поставил под угрозу жизнь и здоровье получившего такой приказ». Со стороны обвинения на судах по расследованию военных преступлений это стало весомым аргументом (Rueckert, 1979: 80–81). Некоторые исследователи считают, что немцы могли отказаться от участия в преступлениях без серьезных последствий для себя (Buchheim et al., 1968: 390–395; Goldhagen, 1996: 278–279). Сам Бах-Зелевски объяснил, что невыполнение приказа «могло привести к дисциплинарному наказанию, но ни о какой угрозе жизни и речи не было».

Во всяком случае, три ответственных работника действительно взбунтовались. Эрнст-Бойе Эхлерс отказался от расстрелов с самого начала и был переведен на штабную работу. Эрвин Шульц из Берлина, консервативный нацист из внутреннего отдела полиции с 1931 г., открыто заявил о своем нацизме в 1933 г. и был зачислен в СД в 1935 г., но выступил против Хрустальной ночи. В 1938 г. он создал первые тайные айнзацгруппы в Австрии и Чехословакии. В 1941 г. он возглавил Отдел образования и воспитания в РСХА и осуждал своих воспитанников за расстрелы в России. За такое вольнодумство в Россию его и отправили. Он подчинился и руководил расстрелами в июле и августе 1941 г., потом поднял бунт и был переведен на прежнюю должность в Берлинской полицейской академии, где и работал до конца войны (Klee, 1991: 82, 86; Trials of the War Criminals, 1946: Einsatzgruppen case. Part IV: “Affidavit of Schulz”).

Отто Раш, сын каменщика из Восточной Пруссии, из старой нацистской гвардии, гестаповец с 1936 г., вначале добросовестно исполнял обязанности командира айнзацгруппы, но отказался от участия в массовых расстрелах в Киеве. Возможно, он хорошо помнил параграф 7 Устава немецкой армии, позволявший отказываться от исполнения преступных и аморальных приказов. Конечно, такой отказ мог погубить карьеру. Гораздо более серьезное наказание могло грозить рядовому составу. «Возможный физический ущерб» может быть и не принят во внимание строгим судом, но сама возможность пострадать за неповиновение остановила бы многих из нас. Теоретики рационального выбора напоминают нам, что человека пугает лишь одна мысль о возможности насильственной смерти. Достоверно доказано, что такая возможность тоже была. Персонал клиники Хартгейм (программа эвтаназии) выслушал приветственную речь Кристиана Вирта. Он объяснил, в чем заключаются их обязанности, и завершил выступление так: «И кроме того, вы должны молчать под страхом смертной казни. Тот, кто разгласит тайну, отправится в концентрационный лагерь или будет расстрелян». Медсестры, санитары, секретарши свидетельствовали, что Вирт неоднократно угрожал им «либо концлагерем, либо расстрелом» (Horwitz, 1990: 70–79). Командиры айнзацгрупп Филберт и Шталекер также запугивали своих подчиненных. Лейтенант СС Хартль, который отказался командовать расстрелом, сказал:

В условиях авторитарного режима и с такими жесткими, беспощадными командирами, как Шталекер, многим нижним чинам и в голову не могла прийти мысль выразить свои истинные чувства, В них сидел страх, что отказ от участия в расстрелах может повлечь очень серьезные для них последствия. Я считаю,