– А как же, он о себе неплохо заботился, – хмыкнулБенджи. – Знаешь, часы-то стоят тысяч пять.

– Помолчи насчет часов, – сказала она. – Нам еговещи не нужны. – Она взглянула на меня еще раз. – Арман, ты дажесейчас меняешься. У тебя наливается лицо.

– Да, и болит, – ответил я. – Подождите меня.Приготовьте мне темную комнату. Я вернусь, как только поем. Сейчас мне нужноесть, есть и есть, чтобы вылечить оставшиеся шрамы. Откройте мне дверь.

– Дай-ка я посмотрю, нет ли кого за дверью, – сказалБенджи и послушно помчался к выходу.

Я вышел в коридор, с легкостью неся на себе жалкий труп, чьибелые руки, свисая вниз, болтались и иногда меня задевали.

Ну и вид у меня был в той большой одежде. Должно быть, япроизводил впечатление сумасшедшего, поэтически настроенного школьника,совершившего налет на дорогие магазины за самыми изысканными тряпками, а теперь,надев красивые новые ботинки, спешившего на поиски рок-групп.

– Там никого нет, мой маленький друг, – сказаля. – Три часа ночи, весь отель спит. И если разум мне не изменяет, там, вконце холла, есть дверь, ведущая на пожарную лестницу. Верно? На пожарнойлестнице тоже никого нет.

– Умный Арман, ты меня восхищаешь! – воскликнул он,щуря черные глазки. Он беззвучно подпрыгивал по устланному ковром полу. –Отдай мне часы! – прошептал он.

– Нет, – ответил я. – Она права. Она богата, ятоже, и ты тоже. Не попрошайничай.

– Арман, мы будем тебя ждать, – сказала Сибил, стоя вдверях. – Бенджи, немедленно домой!

– Нет, ты только послушай, она проснулась! Как мызаговорили! «Бенджи, немедленно домой! Эй, солнышко, разве тебе нечем заняться?Не хочешь, например, на пианино поиграть?»

Она невольно залилась еле слышным смехом. Я улыбнулся.Странная парочка. Они не понимали, что происходит у них под носом. Типичноеявление для этого века. Я недоумевал, когда же они прозреют, а прозрев,закричат.

– До свидания, дорогие мои, – сказал я. –Подготовьтесь к моему приходу.

– Арман, ты же вернешься. – В ее глазах стоялислезы. – Обещай мне.

Я был потрясен.

– Сибил, – сказал я. – Что за фразу женщинам такчасто хочется слышать, но так долго приходится ждать? Я люблю тебя.

Я оставил их и помчался вниз по лестнице, перекинув его надругое плечо, когда слишком больно стало нести. Боль проходила по мне волнами.Меня ошпарил холодный уличный воздух.

– Крови... – прошептал я. А с ним что делать? Онслишком голый, чтобы тащить его по Пятой авеню.

Я сорвал с него часы, потому что они оставались единственнойуликой, по которой его можно было опознать, и, хотя меня чуть не вырвало ототвращения, вызванного близостью со зловонными останками, я потянул его засобой за руку, очень быстро, по глухому переулку, затем по узкой улице, потомпо очередному тротуару.

Я бежал прямо навстречу ледяному ветру, не оглядываясь наредкие неповоротливые силуэты, которые ковыляли мимо меня в мокрой темноте, ине останавливаясь, чтобы получше рассмотреть одну-единственную машину, ползущуюпо блестящему сырому асфальту.

Я преодолел два квартала за несколько секунд и, найдяподходящий переулок с высокими воротами, преграждавшими путь запоздалым нищим,быстро взобрался по решетке и забросил тушу в самый его конец. Она упала втающий снег.

Теперь нужно было найти кровь. Времени на старые игры неоставалось – приманивать желающих умереть, тех, кто вожделеет моего поцелуя,тех, кто уже влюблен в неизведанную, далекую страну смерти.

Пришлось идти характерно неровным шагом, спотыкаться,завесив лицо длинными волосами, – болтающийся шелковый пиджак, подогнутыебрюки: бедный ослепленный подросток, отличная мишень для револьвера, ножа,кулака. Долго ждать не пришлось.

Первым был пьяный прогуливающийся негодяй, засыпавший менявопросами, прежде чем достать сверкающее лезвие и попробовать воткнуть его вмое тело. Прижав его к стене дома, я пил его кровь, как обжора.

Вторым стал заурядный отчаянный юноша, весь в гноящихсяссадинах. Он уже совершил два убийства ради героина, необходимого ему так жесильно, как мне – его обреченная кровь. Я пил уже медленнее.

Самые толстые, самые страшные шрамы без сопротивления несдавались – они зудели, дрожали и таяли лишь постепенно. Но жажда, жажда непрекращалась. Мои внутренности пенились, словно пожирая сами себя. Глазапульсировали от боли.

Но холодный мокрый город, терзаемый мучительным шумом, наглазах становился ярче. Я слышал голоса на расстоянии многих кварталов, слышалмаленькие электронные колонки в высотных зданиях. За расступающимися облаками яувидел настоящие бесчисленные звезды. Я почти пришел в себя.

Так кто же придет еще, думал я, в этот тихий и безлюдныйпредрассветный час, когда на теплеющем воздухе тает снег, неоновые огнитускнеют, а мокрые газеты носятся, как листья в замерзшем лесу? Я достал всебесценные предметы, принадлежавшие моей первой жертве, и рассовал их в разныхместах по глубоким пустым мусорным бакам.

Последний убийца, да, пожалуйста, судьба, пришли мне его,пока еще есть время; и в самом деле он пришел, проклятый дурак, вылез измашины, пока водитель ждал его, не глуша мотор.

– Черт, что так долго? – наконец спросил водитель.

– Ничего, – ответил я, роняя его друга на землю. Япросунул голову в машину, чтобы рассмотреть его. Такой же порочный дурак, как иего спутник. Он поднял руку, беспомощно, слишком поздно. Я опрокинул его накожаное сиденье и пил теперь ради грубого удовольствия, ради сладостного,безумного наслаждения.

Я медленно шел по ночному городу, раскинув руки, поднявглаза к небесам.

Из разбросанных по блестящей улице черных решеток валилбелоснежный дым. На синевато-серых тротуарах сверкала фантастическая выставкамусора в сверкающих пластиковых пакетах.

Нежные крошечные деревья с вечнозелеными листьями, ночьюпохожими на короткие ярко-зеленые штрихи, сделанные пером, склонили своистволы-лепестки под гнетом воющего ветра. Куда ни глянь, за высокими чистымистеклянными дверьми гранитных фасадов скрывалось лучащееся великолепие богатыхвестибюлей. В витринах демонстрировались искрящиеся бриллианты, глянцевитыемеха, элегантные костюмы и платья на безликих оловянных манекенах с пышнымиприческами.

Собор стоял, безмолвный и темный, с покрытыми инеембашенками и старинными остроконечными арками, на том же самом чистом тротуаре,что и в то утро, когда меня застигло солнце.