Задержавшись там, я закрыл глаза, возможно, стараясьприпомнить удивление и рвение, храбрость и великие ожидания.

Вместо этого, чистые и сияющие, темный воздух прорезализвуки «Аппассионаты». Раздраженная, грохочущая, торопливая музыка обрушалась наменя, чтобы позвать домой. Я пошел за ней.

Часы в холле отеля били шесть. Через несколько мгновенийзимний мрак расступится, как лед, ставший моей тюрьмой. За неясно освещеннойдлинной отполированной стойкой никого не было.

В висевшем на стене тусклом зеркале, в золотой раме стилярококо, я увидел свое отражение – побледневшее, восковое, ни единого пятнышка.Как же повеселились со мной по очереди солнце и лед, когда второй заморозилбезжалостной хваткой следы ярости первого! Ни одного шрама не осталось там, гдекожа впечаталась в мускулы. Я превратился в запаянное, прочное существо сцельной, страдающей душой, отлитое из одного куска, восстановившееся, сискрящимися, чистыми, белыми ногтями, с загибающимися вверх ресницами вокругясных карих глаз, не по росту одетое в жалкие и грязные остатки роскошизнакомого грубоватого херувима.

Никогда еще я так не радовался своему слишком юному лицу,безволосому подбородку, слишком мягким и тонким рукам. Но в тот момент я былготов благодарить древних богов за то, что дали мне крылья.

Музыка наверху продолжалась, величественная, насыщеннаятрагедией, страстным и неустрашимым духом. Как же мне нравилась эта музыка. Ктоеще во всем мире смог бы так играть одну и ту же сонату, как она, чтобы каждаяфраза получалась не менее свежей, чем песни, что на протяжении всей своей жизнипоют птицы, знакомые только с одной музыкальной моделью.

Я посмотрел по сторонам. Первоклассное, дорогое место,несколько глубоких кресел, на стене в крошечных потемневших деревянных отделенияхвыстроились в ряд ключи от номеров.

На круглом черном мраморном столе, в самом центре, в дерзкомвеликолепии стояла огромная ваза с цветами, непременная торговая маркаклассического нью-йоркского отеля. Я обогнул букет, отломив большую розовуюлилию с ярко-красным горлом и закручивающимися, желтеющими снаружи лепестками,и тихо пошел по пожарной лестнице к своим детям.

Когда Бенджи впустил меня, музыка не смолкла.

– Знаешь, ангел, а ты неплохо выглядишь, – сказал он.

Сибил продолжала играть, увлеченно покачивая головой в тактсонате.

Он провел меня через цепочку хорошо обставленныхоштукатуренных комнат.

– Моя слишком роскошна, – прошептал я, увидеврастянутые гобелены и подушки, расшитые старинным потертым золотом. – Мненужна только полная темнота.

– Но меньше у нас ничего нет, – пожал он плечами. Онпереоделся в свежие белые льняные одеяния в тонкую голубую полоску, такие частовстречаются в арабских странах.

Он надел белые носки и коричневые сандалии. Он дымилтурецкой сигареткой и прищурился, глядя на меня сквозь дым.

– Ты принес мне часы, да? – Он кивнул – воплощениесарказма и веселья.

– Нет, – сказал я и сунул руку в карман. – Ноденьги можешь взять. Скажи мне, раз уж твой ум настоящий медальон, а ключа уменя нет, никто не видел тебя с тем подонком с полицейским значком иревольвером?

– Да мы с ним все время встречаемся, – устало мотнул онголовой. – Мы ушли из бара по отдельности. Я убил двух зайцев. Я оченьхитрый.

– Почему? – спросил я и вложил лилию в его ручонку.

– Его покупателем был брат Сибил. Никто по нему не скучал,кроме этого полицейского. – Он хихикнул, заткнул лилию в густые кудри надлевым ухом, потом вытащил и покрутил в пальцах ее крошечный стебелек. –Хитро, да? Теперь его никто не хватится.

– И правда двух зайцев убил, ничего не скажешь, –сказал я. – Хотя я уверен, что этим дело не ограничится.

– Но теперь ты нам поможешь, правда?

– Конечно помогу. Я же сказал, я очень богат. Я все улажу. Уменя к таким делам инстинкт. В одном далеком городе я владел большим театром, апосле этого целым островом с дорогими магазинами, ну и так далее. Похоже, я вомногих отношениях монстр. Тебе больше никогда, никогда не придется бояться.

– А знаешь, ты правда очень красивый, – сказал он,поднимая одну бровь и быстро подмигивая мне. Он затянулся своей вкусной на видсигареткой и протянул ее мне. В левой руке он крепко держал лилию.

– Не могу. Я только пью кровь, – покачал головойя. – Я настоящий вампир из книжки. При свете дня нужна полная темнота, адень наступит очень скоро. Не вздумай трогать дверь.

– Ха! – засмеялся он с бесовским восторгом. – Такя ей и сказал! – Он закатил глаза и глянул в направлении гостиной. –Я сказал, что нужно скорее украсть для тебя гроб, но она ответила – нет, ты быоб этом подумал.

– Она совершенно права. Эта комната подходит, но гробы ятоже люблю. Правда.

– А нас ты можешь тоже сделать вампирами?

– Нет, ни за что. Ни в коем случае. У вас чистые сердца, выслишком живые. И потом, у меня нет такой силы. Так не делают. Нельзя.

Он опять пожал плечами.

– Тогда кто сделал тебя? – спросил он.

– Я родился из черного яйца, – сказал я. – Как ивсе мы. Он издевательски засмеялся.

– Ну, остальное ты видел, – сказал я. – Почему быне поверить в самое лучшее?

Он только улыбнулся, выдохнул дым и посмотрел на менявзглядом мошенника.

Пианино пело грохочущими каскадами, быстрые ноты таяли, едвауспев родиться, совсем как последние тонкие зимние снежинки, исчезающие, неупав на тротуар.

– Можно, я поцелую ее, перед тем как идти спать? –спросил я.

Он склонил голову набок и пожал плечами.

– Если ей это не понравится, она все равно не прекратитиграть, чтобы сказать об этом.

Я вернулся в гостиную. Как там было свободно –величественные и пышные французские пейзажи с золотыми облаками и кобальтовыминебесами, китайские вазы на подставках, собранный складками бархат, ниспадающийс высоких бронзовых прутьев, закрывая узкие старинные окна. Комната предсталапередо мной единой картиной, включая ту кровать, где я лежал, теперь заваленнуюсвежими пуховыми одеялами и подушками с вышитыми на них старинными лицами.

А она, центральный бриллиант в длинной белой фланелевойрубашке, отделанной на запястьях и у ворота плотными старинными ирландскимикружевами, играла проворными уверенными пальцами на длинном лакированном рояле,и ее волосы сияли на плечах ровным желтым светом.