– Натурально, высекли. Да ты чего уж, ты сам не украл ли?

– Украл, – хитро подмигнул Митя.

– Что украл? – залюбопытствовал Петр Ильич.

– У матери двугривенный, девяти лет был, через три дняотдал. – Сказав это, Митя вдруг встал с места.

– Дмитрий Федорович, не поспешить ли? – крикнул вдруг удверей лавки Андрей.

– Готово? Идем! – всполохнулся Митя. – Еще последнеесказанье и… Андрею стакан водки на дорогу сейчас! Да коньяку ему, кроме водки,рюмку! Этот ящик (с пистолетами) мне под сиденье. Прощай, Петр Ильич, непоминай лихом.

– Да ведь завтра воротишься?

– Непременно.

– Расчетец теперь изволите покончить? – подскочил приказчик.

– А, да, расчет! Непременно!

Он опять выхватил из кармана свою пачку кредиток, снял трирадужных, бросил на прилавок и спеша вышел из лавки. Все за ним последовали и,кланяясь, провожали с приветствиями и пожеланиями. Андрей крякнул от только чтовыпитого коньяку и вскочил на сиденье. Но едва только Митя начал садиться, каквдруг пред ним совсем неожиданно очутилась Феня. Она прибежала вся запыхавшись,с криком сложила пред ним руки и бухнулась ему в ноги:

– Батюшка, Дмитрий Федорович, голубчик, не погубите барыню!А я-то вам все рассказала!.. И его не погубите, прежний ведь он, ихний! Замужтеперь Аграфену Александровну возьмет, с тем и из Сибири вернулся… Батюшка,Дмитрий Федорович, не загубите чужой жизни!

– Те-те-те, вот оно что! Ну, наделаешь ты теперь там дел! –пробормотал про себя Петр Ильич. – Теперь все понятно, теперь как не понять.Дмитрий Федорович, отдай-ка мне сейчас пистолеты, если хочешь быть человеком, –воскликнул он громко Мите, – слышишь, Дмитрий!

– Пистолеты? Подожди, голубчик, я их дорогой в лужу выброшу,– ответил Митя. – Феня, встань, не лежи ты предо мной. Не погубит Митя, впредьникого уж не погубит этот глупый человек. Да вот что, Феня, – крикнул он ей,уже усевшись, – обидел я тебя давеча, так прости меня и помилуй, простиподлеца… А не простишь, все равно! Потому что теперь уже все равно! Трогай,Андрей, живо улетай!

Андрей тронул; колокольчик зазвенел.

– Прощай, Петр Ильич! Тебе последняя слеза!..

«Не пьян ведь, а какую ахинею порет!» – подумал вслед емуПетр Ильич. Он расположился было остаться присмотреть за тем, как будутснаряжать воз (на тройке же) с остальными припасами и винами, предчувствуя, чтонадуют и обсчитают Митю, но вдруг, сам на себя рассердившись, плюнул и пошел всвой трактир играть на биллиарде.

– Дурак, хоть и хороший малый… – бормотал он про себядорогой. – Про этого какого-то офицера «прежнего» Грушенькинова я слыхал. Ну,если прибыл, то… Эх, пистолеты эти! А, черт, что я, его дядька, что ли? Пустьих! Да и ничего не будет. Горланы, и больше ничего. Напьются и подерутся,подерутся и помирятся. Разве это люди дела? Что это за «устранюсь», «казнюсебя» – ничего не будет! Тысячу раз кричал этим слогом пьяный в трактире.Теперь-то не пьян. «Пьян духом» – слог любят подлецы. Дядька я ему, что ли? Ине мог не подраться, вся харя в крови. С кем бы это? В трактире узнаю. И платокв крови… Фу, черт, у меня на полу остался… наплевать!

Пришел в трактир он в сквернейшем расположении духа и тотчасже начал партию. Партия развеселила его. Сыграл другую и вдруг заговорил содним из партнеров о том, что у Дмитрия Карамазова опять деньги появились,тысяч до трех, сам видел, и что он опять укатил кутить в Мокрое с Грушенькой.Это было принято почти с неожиданным любопытством слушателями. И все онизаговорили не смеясь, а как-то странно серьезно. Даже игру перервали.

– Три тысячи? Да откуда у него быть трем тысячам?

Стали расспрашивать дальше. Известие о Хохлаковой принялисомнительно.

– А не ограбил ли старика, вот что?

– Три тысячи! Что-то не ладно.

– Похвалялся же убить отца вслух, все здесь слышали. Именнопро три тысячи говорил…

Петр Ильич слушал и вдруг стал отвечать на расспросы сухо искупо. Про кровь, которая была на лице и на руках Мити, не упомянул ни слова, акогда шел сюда, хотел было рассказать. Начали третью партию, мало-помалуразговор о Мите затих; но, докончив третью партию, Петр Ильич больше играть непожелал, положил кий и, не поужинав, как собирался, вышел из трактира. Выйдя наплощадь, он стал в недоумении и даже дивясь на себя. Он вдруг сообразил, чтоведь он хотел сейчас идти в дом Федора Павловича, узнать, не произошло ли чего.«Из-за вздора, который окажется, разбужу чужой дом и наделаю скандала. Фу,черт, дядька я им, что ли?»

В сквернейшем расположении духа направился он прямо к себедомой и вдруг вспомнил про Феню: «Э, черт, вот бы давеча расспросить ее, – подумалон в досаде, – все бы и знал». И до того вдруг загорелось в нем самоенетерпеливое и упрямое желание поговорить с нею и разузнать, что с полдороги онкруто повернул к дому Морозовой, в котором квартировала Грушенька. Подойдя кворотам, он постучался, и раздавшийся в тишине ночи стук опять как бы вдруготрезвил и обозлил его. К тому же никто не откликнулся, все в доме спали. «Итут скандалу наделаю!» – подумал он с каким-то уже страданием в душе, но вместотого, чтоб уйти окончательно, принялся вдруг стучать снова и изо всей уже силы.Поднялся гам на всю улицу. «Так вот нет же, достучусь, достучусь!» – бормоталон, с каждым звуком злясь на себя до остервенения, но с тем вместе и усугубляяудары в ворота.

А Дмитрий Федорович летел по дороге. До Мокрого былодвадцать верст с небольшим, но тройка Андреева скакала так, что могла поспеть вчас с четвертью. Быстрая езда как бы вдруг освежила Митю. Воздух был свежий ихолодноватый, на чистом небе сияли крупные звезды. Это была та самая ночь, а может,и тот самый час, когда Алеша, упав на землю, «исступленно клялся любить ее вовеки веков». Но смутно, очень смутно было в душе Мити, и хоть многое терзалотеперь его душу, но в этот момент все существо его неотразимо устремилось лишьк ней, к его царице, к которой летел он, чтобы взглянуть на нее в последнийраз. Скажу лишь одно: даже и не спорило сердце его ни минуты. Не поверят мне,может быть, если скажу, что этот ревнивец не ощущал к этому новому человеку,новому сопернику, выскочившему из-под земли, к этому «офицеру» ни малейшейревности. Ко всякому другому, явись такой, приревновал бы тотчас же и, может,вновь бы намочил свои страшные руки кровью, а к этому, к этому «ее первому», неощущал он теперь, летя на своей тройке, не только ревнивой ненависти, но дажевраждебного чувства – правда, еще не видал его. «Тут уж бесспорно, тут право ееи его; тут ее первая любовь, которую она в пять лет не забыла: значит, толькоего и любила в эти пять лет, а я-то, я зачем тут подвернулся? Что я-то тут ипри чем? Отстранись, Митя, и дай дорогу! Да и что я теперь? Теперь уж и безофицера все кончено, хотя бы и не явился он вовсе, то все равно все было быкончено…»