– Да вот он все врет, и мы тут все смеялись, – начал вдругКалганов, точно угадав его мысль и показывая на Максимова.

Митя стремительно уставился на Калганова и потом тотчас жена Максимова.

– Врет? – рассмеялся он своим коротким деревянным смехом,тотчас же чему-то обрадовавшись, – ха-ха!

– Да. Представьте, он утверждает, что будто бы вся нашакавалерия в двадцатых годах переженилась на польках; но это ужасный вздор, неправда ли?

– На польках? – подхватил опять Митя и уже в решительномвосхищении.

Калганов очень хорошо понимал отношения Мити к Грушеньке,догадывался и о пане, но его все это не так занимало, даже, может быть, вовсене занимало, а занимал его всего более Максимов. Попал он сюда с Максимовымслучайно и панов встретил здесь на постоялом дворе в первый раз в жизни.Грушеньку же знал прежде и раз даже был у нее с кем-то; тогда он ей непонравился. Но здесь она очень ласково на него поглядывала; до приезда Митидаже ласкала его, но он как-то оставался бесчувственным. Это был молодойчеловек, лет не более двадцати, щегольски одетый, с очень милым беленькимличиком и с прекрасными густыми русыми волосами. Но на этом беленьком личикебыли прелестные светло-голубые глаза, с умным, а иногда и глубоким выражением,не по возрасту даже, несмотря на то что молодой человек иногда говорил исмотрел совсем как дитя и нисколько этим не стеснялся, даже сам это сознавая.Вообще он был очень своеобразен, даже капризен, хотя всегда ласков. Иногда в выражениилица его мелькало что-то неподвижное и упрямое: он глядел на вас, слушал, а самкак будто упорно мечтал о чем-то своем. То становился вял и ленив, то вдругначинал волноваться, иногда, по-видимому, от самой пустой причины.

– Вообразите, я его уже четыре дня вожу с собою, – продолжалон, немного как бы растягивая лениво слова, но безо всякого фатовства, асовершенно натурально. – Помните, с тех пор, как ваш брат его тогда из коляскивытолкнул и он полетел. Тогда он меня очень этим заинтересовал, и я взял его вдеревню, а он все теперь врет, так что с ним стыдно. Я его назад везу…

– Пан польской пани не видзел и муви, что быть не могло, –заметил пан с трубкой Максимову.

Пан с трубкой говорил по-русски порядочно, по крайней мерегораздо лучше, чем представлялся. Русские слова, если и употреблял их, коверкална польский лад.

– Да ведь я и сам был женат на польской пани-с, –отхихикнулся в ответ Максимов.

– Ну, так вы разве служили в кавалерии? Ведь это вы прокавалерию говорили. Так разве вы кавалерист? – ввязался сейчас Калганов.

– Да, конечно, разве он кавалерист? ха-ха! – крикнул Митя,жадно слушавший и быстро переводивший свой вопросительный взгляд на каждого,кто заговорит, точно бог знает что ожидал от каждого услышать.

– Нет-с, видите-с, – повернулся к нему Максимов, – я прото-с, что эти там паненки… хорошенькие-с… как оттанцуют с нашим уланом мазурку…как оттанцевала она с ним мазурку, так тотчас и вскочит ему на коленки, каккошечка-с… беленькая-с… а пан-ойц и пани-матка видят и позволяют… ипозволяют-с… а улан-то назавтра пойдет и руку предложит… вот-с… и предложитруку, хи-хи! – хихикнул, закончив, Максимов.

– Пан – лайдак! – проворчал вдруг высокий пан на стуле ипереложил ногу на ногу. Мите только бросился в глаза огромный смазной сапог егос толстою и грязною подошвой. Да и вообще оба пана были одеты довольнозасаленно.

– Ну вот, и лайдак! Чего он бранится? – рассердилась вдругГрушенька.

– Пани Агриппина, пан видзел в польском краю хлопок, а нешляхетных паней, – заметил пан с трубкой Грушеньке.

– Можешь на то раховаць! – презрительно отрезал высокий панна стуле.

– Вот еще! Дайте ему говорить-то! Люди говорят, чего мешать?С ними весело, – огрызнулась Грушенька.

– Я не мешаю, пани, – значительно заметил пан в паричке спродолжительным взглядом ко Грушеньке и, важно замолчав, снова начал сосатьсвою трубку.

– Да нет, нет, это пан теперь правду сказал, – загорячилсяопять Калганов, точно бог знает о чем шло дело. – Ведь он в Польше не был, какже он говорит про Польшу? Ведь вы же не в Польше женились, ведь нет?

– Нет-с, в Смоленской губернии-с. А только ее улан ещепрежде того вывез-с, супругу-то мою-с, будущую-с, и с пани-маткой, и с тантой,и еще с одною родственницей со взрослым сыном, это уж из самой Польши, изсамой… и мне уступил. Это один наш поручик, очень хороший молодой человек.Сначала он сам хотел жениться, да и не женился, потому что она оказаласьхромая…

– Так вы на хромой женились? – воскликнул Калганов.

– На хромой-с. Это уж они меня оба тогда немножечко обманулии скрыли. Я думал, что она подпрыгивает… она все подпрыгивала, я и думал, чтоона это от веселости…

– От радости, что за вас идет? – завопил каким-то детскизвонким голосом Калганов.

– Да-с, от радости-с. А вышло, что совсем от иной причины-с.Потом, когда мы обвенчались, она мне после венца в тот же вечер и призналась иочень чувствительно извинения просила, чрез лужу, говорит, в молодых годаходнажды перескочила и ножку тем повредила, хи-хи!

Калганов так и залился самым детским смехом и почти упал надиван. Рассмеялась и Грушенька. Митя же был на верху счастья.

– Знаете, знаете, это он теперь уже вправду, это он теперьне лжет! – восклицал, обращаясь к Мите, Калганов. – И знаете, он ведь два разабыл женат – это он про первую жену говорит – а вторая жена его, знаете, сбежалаи жива до сих пор, знаете вы это?

– Неужто? – быстро повернулся к Максимову Митя, выразивнеобыкновенное изумление в лице.

– Да-с, сбежала-с, я имел эту неприятность, – скромноподтвердил Максимов. – С одним мусью-с. А главное, всю деревушку моюперво-наперво на одну себя предварительно отписала. Ты, говорит, человекобразованный, ты и сам найдешь себе кусок. С тем и посадила. Мне раз одинпочтенный архиерей и заметил: у тебя одна супруга была хромая, а другая ужчресчур легконогая, хи-хи!

– Послушайте, послушайте! – так и кипел Калганов, – если они лжет – а он часто лжет, – то он лжет, единственно чтобы доставить всемудовольствие: это ведь не подло, не подло? Знаете, я люблю его иногда. Он оченьподл, но он натурально подл, а? Как вы думаете? Другой подличает из-зачего-нибудь, чтобы выгоду получить, а он просто, он от натуры… Вообразите,например, он претендует (вчера всю дорогу спорил), что Гоголь в «Мертвых душах»это про него сочинил. Помните, там есть помещик Максимов, которого высекНоздрев и был предан суду: «за нанесение помещику Максимову личной обидырозгами в пьяном виде» – ну помните? Так что ж, представьте, он претендует, чтоэто он и был и что это его высекли! Ну может ли это быть? Чичиков ездил, самоепозднее, в двадцатых годах, в начале, так что совсем годы не сходятся. Не моглиего тогда высечь. Ведь не могли, не могли?