– На стол положили… сами… вон они лежат. Забыли? Подлинноденьги у вас точно сор аль вода. Вот ваши пистолеты. Странно, в шестом часудавеча заложил их за десять рублей, а теперь эвона у вас, тысяч-то. Две или тринебось?

– Три небось, – засмеялся Митя, суя деньги в боковой карманпанталон.

– Потеряете этак-то. Золотые прииски у вас, что ли?

– Прииски? Золотые прииски! – изо всей силы закричал Митя изакатился смехом. – Хотите, Перхотин, на прииски? Тотчас вам одна дама здесьтри тысячи отсыплет, чтобы только ехали. Мне отсыпала, уж так она приискилюбит! Хохлакову знаете?

– Незнаком, а слыхал и видал. Неужто это она вам три тысячидала? Так и отсыпала? – недоверчиво глядел Петр Ильич.

– А вы завтра, как солнце взлетит, вечно юный-то Феб каквзлетит, хваля и славя Бога, вы завтра пойдите к ней, Хохлаковой-то, и спроситеу ней сами: отсыпала она мне три тысячи али нет? Справьтесь-ка.

– Я не знаю ваших отношений… коли вы так утвердительноговорите, значит дала… А вы денежки-то в лапки, да вместо Сибири-то, по всем потрем… Да куда вы в самом деле теперь, а?

– В Мокрое.

– В Мокрое? Да ведь ночь!

– Был Мастрюк во всем, стал Мастрюк ни в чем! – проговорилвдруг Митя.

– Как ни в чем? Это с такими-то тысячами, да ни в чем?

– Я не про тысячи. К черту тысячи! Я про женский нравговорю:

Легковерен женский нрав,

И изменчив, и порочен.

Я с Улиссом согласен, это он говорит.

– Не понимаю я вас!

– Пьян, что ли?

– Не пьян, а хуже того.

– Я духом пьян, Петр Ильич, духом пьян, и довольно,довольно…

– Что это вы, пистолет заряжаете?

– Пистолет заряжаю.

Митя действительно, раскрыв ящик с пистолетами, отомкнулрожок с порохом и тщательно всыпал и забил заряд. Затем взял пулю и, пред темкак вкатить ее, поднял ее в двух пальцах пред собою над свечкой.

– Чего это вы на пулю смотрите? – с беспокойным любопытствомследил Петр Ильич.

– Так. Воображение. Вот если бы ты вздумал эту пулю всадитьсебе в мозг, то, заряжая пистолет, посмотрел бы на нее или нет?

– Зачем на нее смотреть?

– В мой мозг войдет, так интересно на нее взглянуть, каковаона есть… А впрочем, вздор, минутный вздор. Вот и кончено, – прибавил он,вкатив пулю и заколотив ее паклей. – Петр Ильич, милый, вздор, все вздор, иесли бы ты знал, до какой степени вздор! Дай-ка мне теперь бумажки кусочек.

– Вот бумажка.

– Нет, гладкой, чистой, на которой пишут. Вот так. – И Митя,схватив со стола перо, быстро написал на бумажке две строки, сложил вчетверобумажку и сунул в жилетный карман. Пистолеты вложил в ящик, запер ключиком ивзял ящик в руки. Затем посмотрел на Петра Ильича и длинно, вдумчиво улыбнулся.

– Теперь идем, – сказал он.

– Куда идем? Нет, постойте… Это вы, пожалуй, себе в мозг еехотите послать, пулю-то… – с беспокойством произнес Петр Ильич.

– Пуля вздор! Я жить хочу, я жизнь люблю! Знай ты это. Язлатокудрого Феба и свет его горячий люблю… Милый Петр Ильич, умеешь тыустраниться?

– Как это устраниться?

– Дорогу дать. Милому существу и ненавистному дать дорогу. Ичтоб и ненавистное милым стало, – вот как дать дорогу! И сказать им: Бог свами, идите, проходите мимо, а я…

– А вы?

– Довольно, идем.

– Ей-богу, скажу кому-нибудь, – глядел на него Петр Ильич, –чтобы вас не пустить туда. Зачем вам теперь в Мокрое?

– Женщина там, женщина, и довольно с тебя, Петр Ильич, ишабаш!

– Послушайте, вы хоть и дики, но вы мне всегда как-то нравились…я вот и беспокоюсь.

– Спасибо тебе, брат. Я дикий, говоришь ты. Дикари, дикари!Я одно только и твержу: дикари! А да, вот Миша, а я-то его и забыл.

Вошел впопыхах Миша с пачкой размененных денег иотрапортовал, что у Плотниковых «все заходили» и бутылки волокут, и рыбу, и чай– сейчас все готово будет. Митя схватил десятирублевую и подал Петру Ильичу, адругую десятирублевую кинул Мише.

– Не сметь! – вскричал Петр Ильич. – У меня дома нельзя, даи дурное баловство это. Спрячьте ваши деньги, вот сюда положите, чего ихсорить-то? Завтра же пригодятся, ко мне же ведь и придете десять рублейпросить. Что это вы в боковой карман всё суете? Эй, потеряете!

– Слушай, милый человек, поедем в Мокрое вместе?

– Мне-то зачем туда?

– Слушай, хочешь сейчас бутылку откупорю, выпьем за жизнь!Мне хочется выпить, а пуще всего с тобою выпить. Никогда я с тобою не пил, а?

– Пожалуй, в трактире можно, пойдем, я туда сам сейчасотправляюсь.

– Некогда в трактире, а у Плотниковых в лавке, в заднейкомнате. Хочешь, я тебе одну загадку загадаю сейчас.

– Загадай.

Митя вынул из жилета свою бумажку, развернул ее и показал.Четким и крупным почерком было на ней написано:

«Казню себя за всю жизнь, всю жизнь мою наказую!»

– Право, скажу кому-нибудь, пойду сейчас и скажу, –проговорил, прочитав бумажку, Петр Ильич.

– Не успеешь, голубчик, идем и выпьем, марш!

Лавка Плотниковых приходилась почти через один только дом отПетра Ильича, на углу улицы. Это был самый главный бакалейный магазин в нашемгороде, богатых торговцев, и сам по себе весьма недурной. Было все, что и влюбом магазине в столице, всякая бакалея: вина «разлива братьев Елисеевых»,фрукты, сигары, чай, сахар, кофе и проч. Всегда сидели три приказчика и бегалидва рассыльных мальчика. Хотя край наш и обеднел, помещики разъехались,торговля затихла, а бакалея процветала по-прежнему и даже все лучше и лучше скаждым годом: на эти предметы не переводились покупатели. Митю ждали в лавке снетерпением. Слишком помнили, как он недели три-четыре назад забрал точно также разом всякого товару и вин на несколько сот рублей чистыми деньгами (вкредит-то бы ему ничего, конечно, не поверили), помнили, что так же, как итеперь, в руках его торчала целая пачка радужных и он разбрасывал их зря, неторгуясь, не соображая и не желая соображать, на что ему столько товару, вина ипроч.? Во всем городе потом говорили, что он тогда, укатив с Грушенькой вМокрое, «просадил в одну ночь и следующий за тем день три тысячи разом иворотился с кутежа без гроша, в чем мать родила». Поднял тогда цыган целыйтабор (в то время у нас закочевавший), которые в два дня вытащили-де у него упьяного без счету денег и выпили без счету дорогого вина. Рассказывали, смеясьнад Митей, что в Мокром он запоил шампанским сиволапых мужиков, деревенскихдевок и баб закормил конфетами и страсбургскими пирогами. Смеялись тоже у нас,в трактире особенно, над собственным откровенным и публичным тогдашнимпризнанием Мити (не в глаза ему, конечно, смеялись, в глаза ему смеяться былонесколько опасно), что от Грушеньки он за всю ту «эскападу» только и получил,что «позволила ему свою ножку поцеловать, а более ничего не позволила».