– Где же она, Прохор? – вдруг остановился Митя.

– Давеча уехала, часа с два тому, с Тимофеем, в Мокрое.

– Зачем? – крикнул Митя.

– Этого знать не могу-с, к офицеру какому-то, кто-то ихпозвал оттудова и лошадей прислали…

Митя бросил его и как полоумный вбежал к Фене.

Та сидела в кухне с бабушкой, обе собирались ложиться спать.Надеясь на Назара Ивановича, они изнутри опять-таки не заперлись. Митя вбежал,кинулся на Феню и крепко схватил ее за горло.

– Говори сейчас, где она, с кем теперь в Мокром? – завопилон в исступлении.

Обе женщины взвизгнули.

– Ай, скажу, ай, голубчик Дмитрий Федорович, сейчас всескажу, ничего не потаю, – прокричала скороговоркой насмерть испуганная Феня. –Она в Мокрое к офицеру поехала.

– К какому офицеру? – вопил Митя.

– К прежнему офицеру, к тому самому, к прежнему своему, пятьлет тому который был, бросил и уехал, – тою же скороговоркой протрещала Феня.

Дмитрий Федорович отнял руки, которыми сжимал ей горло. Онстоял пред нею бледный как мертвец и безгласный, но по глазам его было видно,что он все разом понял, все, все разом с полслова понял до последней черточки иобо всем догадался. Не бедной Фене, конечно, было наблюдать в ту секунду, понялон или нет. Она как была, сидя на сундуке, когда он вбежал, так и осталасьтеперь, вся трепещущая и, выставив пред собою руки, как бы желая защититься,так и замерла в этом положении. Испуганными, расширенными от страха зрачкамиглаз впилась она в него неподвижно. А у того как раз к тому обе руки былизапачканы в крови. Дорогой, когда бежал, он, должно быть, дотрагивался ими досвоего лба, вытирая с лица пот, так что и на лбу, и на правой щеке осталиськрасные пятна размазанной крови. С Феней могла сейчас начаться истерика,старуха же кухарка вскочила и глядела как сумасшедшая, почти потеряв сознание.Дмитрий Федорович простоял с минуту и вдруг машинально опустился возле Фени настул.

Он сидел и не то чтобы соображал, а был как бы в испуге,точно в каком-то столбняке. Но все было ясно как день: этот офицер – он зналпро него, знал ведь отлично все, знал от самой же Грушеньки, знал, что месяцназад он письмо прислал. Значит, месяц, целый месяц это дело велось в глубокойот него тайне до самого теперешнего приезда этого нового человека, а он-то и недумал о нем! Но как мог, как мог он не думать о нем? Почему он так-таки и забылтогда про этого офицера, забыл тотчас же, как узнал про него? Вот вопрос,который стоял пред ним, как какое-то чудище. И он созерцал это чудищедействительно в испуге, похолодев от испуга.

Но вдруг он тихо и кротко, как тихий и ласковый ребенок,заговорил с Феней, совсем точно и забыв, что сейчас ее так перепугал, обидел иизмучил. Он вдруг с чрезвычайною и даже удивительною в его положении точностьюпринялся расспрашивать Феню. А Феня хоть и дико смотрела на окровавленные рукиего, но тоже с удивительною готовностью и поспешностью принялась отвечать емуна каждый вопрос, даже как бы спеша выложить ему всю «правду правдинскую».Мало-помалу, даже с какою-то радостью начала излагать все подробности, и вовсене желая мучить, а как бы спеша изо всех сил от сердца услужить ему. Допоследней подробности рассказала она ему и весь сегодняшний день, посещениеРакитина и Алеши, как она, Феня, стояла на сторожах, как барыня поехала и чтоона прокричала в окошко Алеше поклон ему, Митеньке, и чтобы «вечно помнил, каклюбила она его часочек». Выслушав о поклоне, Митя вдруг усмехнулся, и набледных щеках его вспыхнул румянец. Феня в ту же минуту сказала ему, уже никрошечки не боясь за свое любопытство:

– Руки-то какие у вас, Дмитрий Федорович, все-то в крови!

– Да, – ответил машинально Митя, рассеянно посмотрел на своируки и тотчас забыл про них и про вопрос Фени. Он опять погрузился в молчание.С тех пор как вбежал он, прошло уже минут двадцать. Давешний испуг его прошел,но, видимо, им уже овладела вполне какая-то новая непреклонная решимость. Онвдруг встал с места и задумчиво улыбнулся.

– Барин, что с вами это такое было? – проговорила Феня,опять показывая ему на его руки, – проговорила с сожалением, точно самоеблизкое теперь к нему в горе его существо.

Митя опять посмотрел себе на руки.

– Это кровь, Феня, – проговорил он, со странным выражениемсмотря на нее, – это кровь человеческая, и, Боже, зачем она пролилась! Но…Феня… тут один забор (он глядел на нее, как бы загадывая ей загадку), одинвысокий забор и страшный на вид, но… завтра на рассвете, когда «взлетитсолнце», Митенька через этот забор перескочит… Не понимаешь, Феня, какой забор,ну да ничего… все равно, завтра услышишь и все поймешь… а теперь прощай! Непомешаю и устранюсь, сумею устраниться. Живи, моя радость… любила меня часок,так и помни навеки Митеньку Карамазова… Ведь она меня все называла Митенькой,помнишь?

И с этими словами вдруг вышел из кухни. А Феня выхода этогоиспугалась чуть не больше еще, чем когда он давеча вбежал и бросился на нее.

Ровно десять минут спустя Дмитрий Федорович вошел к томумолодому чиновнику, Петру Ильичу Перхотину, которому давеча заложил пистолеты.Было уже половина девятого, и Петр Ильич, напившись дома чаю, только чтооблекся снова в сюртук, чтоб отправиться в трактир «Столичный город» поигратьна биллиарде. Митя захватил его на выходе. Тот, увидев его и его запачканноекровью лицо, так и вскрикнул:

– Господи! Да что это с вами?

– А вот, – быстро проговорил Митя, – за пистолетами моимипришел и вам деньги принес. С благодарностию. Тороплюсь, Петр Ильич,пожалуйста, поскорее.

Петр Ильич все больше и больше удивлялся: в руках Мити онвдруг рассмотрел кучу денег, а главное, он держал эту кучу и вошел с нею, какникто деньги не держит и никто с ними не входит: все кредитки нес в правойруке, точно напоказ, прямо держа руку пред собою. Мальчик, слуга чиновника,встретивший Митю в передней, сказывал потом, что он так и в переднюю вошел сденьгами в руках, стало быть, и по улице все так же нес их пред собою в правойруке. Бумажки были всё сторублевые, радужные, придерживал он их окровавленнымипальцами. Петр Ильич потом на позднейшие вопросы интересовавшихся лиц: сколькобыло денег? – заявлял, что тогда сосчитать на глаз трудно было, может быть, дветысячи, может быть, три, но пачка была большая, «плотненькая». Сам же ДмитрийФедорович, как показывал он тоже потом, «был как бы тоже совсем не в себе, ноне пьян, а точно в каком-то восторге, очень рассеян, а в то же время как будтои сосредоточен, точно об чем-то думал и добивался и решить не мог. Оченьторопился, отвечал резко, очень странно, мгновениями же был как будто вовсе нев горе, а даже весел».

– Да с вами-то что, с вами-то что теперь? – прокричал опятьПетр Ильич, дико рассматривая гостя. – Как это вы так раскровенились, упали,что ли, посмотрите!