когда он утверждал обратное. Это пугало. Годрик никогда не давал понять, насколько на самом деле умен. Часто еще в учебное время он казался дурачком, говорил невпопад, не влезал в чужие беседы, а слушал, но удивлял достижениями в науках и на дебатах. И в этот раз Ванраву казалось, что Годрик на самом деле не говорил с ним, а только слушал и отвечал нужными фразами. Будто он вел беседу с собой про себя. Ванрав старался об этом, но иногда просто успокаивал себя найденной анкетой Годрика: у Голдена не было отклонений и дефектов. Он должен был быть на стороне Единого Космического Государства.

– Ты передумал? – спросил Годрик и уселся на край стола, проигнорировав стоявший рядом стул. Это был, в своем роде, тоже принцип.

Ванрав пододвинул бутылку и налил немного настойки. Но пить не спешил – только смотрел на жидкость и думал.

Еще один принцип Ванрава Херца заключался в уважении правил своего дома, Единого Космического Государства. Он знал Кодекс и все Законы наизусть, абсолютно точно понимал, как нужно действовать в той или иной ситуации, и всегда следовал этим указаниям, начертанным давным-давно. Он не видел в строках писания ничего плохого, неверного и устаревшего, как всегда твердили Вильгельм с Норрисом, которые мечтали о свободе вне стеклянных кабинетов и подслушивающих устройств. Ванрава всегда устраивал строгий строй Государства, а в его бесконечных правилах и запретах он видел лишь обещания спокойной жизни, которую, если не будешь выделяться, проживешь достаточно счастливо.

Но в этот раз ему тяжело принять решение. Сомнение, призванное пониманием конца, поселилось в голове. Он его и приближал.

– Почему ты так решил? – будто без всякого интереса поинтересовался Ванрав, почесывая нос. – Почему ты решил, что я сомневаюсь, если я никогда не сомневаюсь?

– Потому что ты сомневаешься. Это и слепой бы увидел, дурачина.

Ванрав хмыкнул. Осушил пару стопок и посмотрел в голубые глаза Годрика, за чистотой который прятался иссиня-черный морок.

– Почему ты просто не можешь признаться в том, что боишься? Ты ведь поэтому и сомневаешься.

– Я не боюсь! – прорычал Ванрав и отвернулся. – Я не дефектный, я тебе не Вильгельм!

– Боится не только Вильгельм, – сказал Годрик, протянул руку и пододвинул бутылку к себе, аккуратно держа ее двумя пальцами за горлышко. – Ты боишься, Ванрав. Это не делает тебя дефектным.

– Да потому что ты и сам прекрасно знаешь, чем это закончится! – вздохнул Ванрав и потер виски огрубевшими пальцами.

– Ты говорил, что будешь только рад такому исходу.

– Говорил. А теперь спрашиваю, знаешь ли ты, что я имел в виду?

– Знаю. Но это ведь спасет нас от суда, – прошептал Годрик и положил руку на плечо Ванрава. – Ведь нас всех могут привлечь к делу Вильгельма, всех отправят…

– И привлекут, привлечь могут в любом случае, потому что мы его команда. – Кивнул Ванрав и попытался спихнуть руку Голдена со своего плеча, но тот так в нее вцепился, что сделать этого не удалось.

– Вот именно! А так мы спасемся. Разве не ради этого все затевалось?

Ванрав усмехнулся. Если бы Годрик чаще проводил время среди людей, у человечества появилось бы множество картин и скульптур, восхвалявших его красоту. Но Ванрав понимал, что в нем совершенно не было ничего восхитительного. Лишь тьма и приспособленчество, скрытые под красивой оберткой.

– А теперь представь, какого будет Эльгендорфу, когда все прояснится. Думаешь, он будет рад? – процедил Ванрав, пока ярость плескалась в его глазах, и посмотрел на Годрика.

Годрик убрал руку с плеча товарища, осунулся, уголки губ его обвисли, будто никогда не знали улыбки. Он посмотрел на Ванрава грустно и потеряно, но ничего не смог сказать.

– Он ведь может и не понять, Годрик. Он ведь не простит просто так, а для тебя это ведь будет бóльшим ударом, чем для меня. Я переживу, даже отдохну, но ты. Ведь вы когда-то общались намного лучше, чем мы с ним. Я ведь знаю, как ты хотел…

– Не важно, – тихо прервал его Годрик. – Все, что было в прошлом, там и осталось.

Ванрав видел, что Годрик врал. У него не было амулета, в который можно спрятать воспоминания. Он носил поклажу с собой, всю свою вечность, прогибаясь под ее тяжестью.

– Как скажешь.

Кому-то тоже будет больно после конца, но так завещало Единое Космическое Государство. Не все могут остаться довольны правдой, но правда должна победить. Иначе быть не может.

Ванрав выпил еще. Годрик затушил сисигарету о стол и бросил окурок в пустую вторую стопку.

– Если ты хотел спросить, не брошу ли я тебя в последний момент…

– Я не хотел ничего спрашивать. Я даже не хочу знать ответа. – Покачал головой Ванрав. – Ты сам все, думаю, понимаешь.

Годрик посмотрел на него помутневшими глазами.

– Не переживай. На эту миссию мы останемся тандемом, – уверил его Годрик и чокнулся с его стопкой своей, пустой. Звон столкновения стекла оглушил их обоих.

– Ловлю на слове.

Они сидели в тишине. Недопитая жидкость капала из бутылки, сброшенной на пол, меланхолично стуча по доскам. Проходила еще одна вечность, их собственная, запертая в маленьком подвале особняка, больше походившего на сорокин склад. А в голове Ванрава вертелся вопрос: Почему они с Годриком никогда не могли дружить так, как дружили Вильгельм с Норрисом? Единое Космическое Государство не запрещало дружбу – просто дружба должна быть полезна Государству. Вдвоем они могли бы достичь таких высот, что и Вильгельм был бы не нужен. Но Годрик не стремился с ним сближаться. Ванрав знал о нем так мало, чтобы не мог даже штрихами написать портрет.

Спустя пару вечностей Годрик встал.

– Знаешь, а Почитатель приглашает нас на свою свадьбу. Так что выходи из подвала побыстрее, нам еще делать вид, что мы верим в его искренность союза и поздравляем его и Екатерину Гаврилову, – тихо бросил он, прежде чем выйти из подвала.

Ванрав вздохнул, уронил голову на стол и потонул в тишине.

Глава тридцать третья

Вдвоем в имении Вильгельм и Екатерина пробыли недолго. Эксперименты, которые можно провести без подозрений постояльцев дома, кончились, и пора было перебираться в отдаленное от знакомых место. Петербург не подходил Вильгельму – в городе слишком тесно и знакомо. Но возвращаться в настоящее рано. Нужно придумать предлог отъезда, чтобы Петербург не слишком заметил исчезновения.

После немого согласия Екатерина стала тише, но чуть увереннее. Грусть больше не возвращалась к ней, письма девушка читала без особо интереса, а взгляды, которыми она обменивалась с еще не настоящим, но мысленным женихом, для девятнадцатого