не больше. И не везде найдется фортепьяно… – Дате усмехнулась:

– Я играю на гитаре, на флейте, на губной гармошке… – пройдя в угол студии, она притащила к роялю черный футляр, испещренный наклейками и автографами:

– От моих концертов, – объяснила девушка, – я часто езжу в провинцию, в Лион, Марсель, Бордо. Я пела в Брюсселе, в Амстердаме, скоро отправлюсь в Лондон и Гамбург… – она погладила антикварную, розового дерева гитару. Вручая ее Хане, дядя Мишель заметил:

– Лондонский инструмент тебе не отдадут, на нем играет Маленький Джон, но эта гитара тех же времен, прошлого века… – согласно провенансу, последним владельцем гитары был умерший после войны испанский композитор Мануэль да Фалья. Мишель показал Хане серебряную табличку внутри корпуса:

– Работа мастера Антонио де Торреса Хуррадо, из Альмерии. Он делал всего двенадцать гитар в год, вещь довольно редкая… – начальник ансамбля поинтересовался:

– На электрической гитаре вы тоже играете… – Дате кивнула:

– Gibson Les Paul Custom, – она коротко улыбнулась, – на Черной Красавице… – электрическую гитару, вместе с басовым инструментом, ей подарил дед в прошлом году:

– Но сюда я их не привезла… – Дате уселась на стул, – только акустику и губную гармошку… – низкий, хрипловатый голос наполнил студию:

– Эрев шель шошаним, неце на эль ха-бустан… – за окном сиял золотой, весенний закат:

– Медленно приходит ночь, ветер полон ароматом роз, я шепчу песню для тебя, песню любви… – она отняла пальцы от струн, майор помолчал:

– Может быть, вы пойдете в армию, – довольно беспомощно предложил он, – вы еврейка, у вас есть право на гражданство. Когда маэстро Авербах служил, его отпускали с заставы для репетиций, для записей… – отложив гитару, Хана допила остывший кофе:

– У меня здесь тоже записи… – она посмотрела на черепичные крыши, – сегодня я пела французский шансон для «Коль Исраэль». В Тель-Авиве я буду делать пластинку, то есть несколько пластинок… – первый диск Хана выпустила в Париже, в конце прошлого года:

– Это только начало, – сказала она Джо, когда брат приехал из Мон-Сен-Мартена на Рождество, – вообще я хочу заняться рок-музыкой, за ней будущее… – Джо весело отозвался:

– Малышкой ты настаивала, что будешь выступать на стадионах, а не в опере… – Хана ответила:

– Именно так и случится. Но впереди у меня еще очень много работы… – она отозвалась:

– Спасибо за предложение, майор, но я выросла во Франции. Я люблю Израиль, моя мать была еврейкой, но вряд ли я когда-нибудь перееду сюда… – Хана внезапно, отчаянно, подумала:

– А вдруг? Если все сложится с ним… с Аароном, если он сделает мне предложение, я брошу все ради него… – она закурила еще одну сигарету:

– Никогда такого не будет, – мрачно сказала себе Хана, – и вообще он не придет на концерт, ему запрещено слушать женское пение. Но пусть я хотя бы его увижу… – дирижер хмыкнул:

– Разумеется, Тель-Авив не сравнить с Парижем, Лондоном и, тем более Нью-Йорком, где, я уверен, вас тоже ждут гастроли… – он подумал, что Дате, наверное, встречается с кем-то из известных музыкантов:

– Может быть, даже с Синатрой, хотя он ее много старше. По слухам, ему нравятся молоденькие девушки… – в Париже тоже все считали, что Дате скрывает свои любовные связи. Девушка подумала:

– Может быть, и Аарон так решил. Зимой он у меня ничего не спрашивал, но я видела, как он на меня смотрит. Смешно пролететь половину Европы и отправиться в пустыню за человеком, которому, я, может быть, даже не нужна. Но Момо считает, что я права… – певица погладила ее по щеке:

– Слушай свое сердце… – тихо сказала Пиаф, – так больнее, но это нужная боль. Без нее человек не живет. Видишь, – она обвела рукой захламленную гостиную, – я больше не живу, а так… – она замолчала, сгорбившись на диване:

– Он вас бросил, Момо… – робко спросила Хана, – или вы сами ушли… – Пиаф подняла бровь:

– Он сказал, что не любит меня. Он вернулся… – певица запнулась, – с войны, пришел ко мне и признался, что не любит. Я была гордой и закрыла дверь. Он потом женился на другой, у него родился ребенок… – Момо внезапно схватила ее сухими пальцами за подбородок:

– Не будь дурой, Дате, – зашептала она, – гордость здесь не при чем. Если ты его любишь, иди за ним, хоть ползи на край света, но оставайся с ним… – девушка сглотнула:

– Но если бы ради него вам пришлось бросить петь, Момо, вы бы решились на такое… – она покачала черноволосой головой:

– Не буду врать, милая, не знаю. И ты не узнаешь, пока не встанешь перед таким выбором. Здесь каждый решает за себя. Но хорошо, что ты не разменивалась на всякое… – Пиаф поморщилась, – церковь бы тебя похвалила… – она весело подмигнула Хане:

– В твои года с твоими занятиями, и ты еще девственница… – Дате повертела шкурку мандарина:

– Этому точно никто не поверит… – девушка кинула взгляд на военного:

– Он тоже, наверное, думает, что у меня десятки поклонников, которыми я кручу, как хочу. Тиква давно встречается с Аароном, а я словно унылая старая дева, то есть она и получаюсь… – майор спохватился:

– Мы с вами третий час на прослушивании, а вы даже ничего не поели… – за роскошным гостиничным завтраком, Дате, как обычно, выпила три чашки горького эспрессо и сжевала мандарин:

– Больше у меня и крошки во рту не было, – она взглянула на часы, – а впереди еще репетиция спектакля у меня в номере… – по ее расчетам, Аарон Майер и Тиква должны были вернуться с экскурсии. Начальник оркестра захлопотал:

– Давайте я принесу еще кофе, бурекасов… – заметив острые скулы девушки, он оборвал себя:

– Какие бурекасы? Она живет на кофе и сигаретах, как все актрисы. Но для ее голоса это даже хорошо, редкой красоты тембр. Она могла бы петь в опере, но предпочитает шансон… – Дате попросила:

– Если у вас найдется мандарин или какой-нибудь фрукт… – нашлась спелая, оранжевая хурма. Кусая плод, Хана изучала карту Израиля на стене:

– На эту базу… – нарочито небрежно сказала она, – Нахаль Оз, мы поедем… – майор покачал головой:

– Обычно мы не посылаем туда артистов, место расположено слишком близко к египетской границе… – название базы, где Аарон проходил курс молодого бойца, Хана вытянула у дяди Авраама:

– Я бы хотела туда отправиться, – твердо заявила она, – я уверена, что можно все организовать, майор Шломо… – военный задумался:

– Там даже девушки не служат, вам будет тяжело одной. Но туда идет конвой с подарками на Пурим для одиноких солдат. Посмотрим, что можно устроить… – Хана незаметно сжала руку в кулак:

– Я доберусь на базу, и будь, что будет. Как поет Момо, Non, je ne regrette rien, я ни о чем не пожалею… – дирижер хлопнул себя по лбу:

– Я так и не слышал, как вы поете гимн Израиля… – серо-голубые глаза Дате потеплели:

– Послушайте. Только это не совсем гимн, – она порылась в футляре для гитары, – это любимая песня моего отчима, он меня научил мелодии… – голос звенел и переливался, она подыгрывала себе на губной гармошке. Майор знал итальянский язык:

– Ла Мантована. В тебе вся молодость и красота мира… – он мимолетно подумал, что надо выскочить на улицу за цветами:

– Она сама, словно цветок, только очень хрупкий, как ветреница на севере. Они сейчас распустились на Голанах. Зачем ей мой букет, ее заваливают цветами поклонники… – взметнулись черные волосы, голос затих:

– Спойте и это тоже на базах… – попросил майор, – и вообще, ребята вас будут на руках носить, Дате… – она устало кивнула:

– Спасибо. Через полчаса у меня следующая репетиция… – дирижер поднялся: «Сейчас поймаем вам такси».

Тель-Авив

Рядом с костылем Джованни, у ножки стула, стояло несколько бумажных пакетов с эмблемой букинистического магазина Гальпера на улице Алленби. Он листал «Логику научного исследования» Карла Поппера:

– Великая книга, – заметил Джованни жене, – подумать только, я ее читал еще в немецком оригинале, в тридцать четвертом году. Поппер, слава