Пока все неплохо. Он осторожно кладет палку, опускается наколено и ссыпает содержимое перчатки в чемоданчик. Затем начинает водитьладонью по бумажкам, хотя пока еще неплохо их видит. Он собирает их в пачку —всего долларов четыреста — пятьсот, что ориентирует на трехтысячный день, не слишкомудачно для этого времени года, но и не так уж плохо, — потом свертывает ихтрубочкой и надевает на них резинку. Потом нажимает кнопку внутри чемоданчика,и фальшивое дно поворачивается на пружине, сбрасывая груз мелочи на настоящее.Туда же он кладет и трубочку банкнот — совсем в открытую, однако без всякихопасений. За все эти годы его ни разу не попробовали ограбить. Спаси Бог того,кто попробует!

Он отпускает кнопку, фальшивое дно возвращается на место, аон встает. И тут же ему в крестец упирается ладонь.

— Счастливого Рождества, Уилли, — говорит обладатель ладони.Слепой Уилли узнает его по запаху одеколона, которым тот пользуется.

— Счастливого Рождества, офицер Уилок, — отвечает Уилли.Голова его остается слегка вопросительно повернутой, руки опущены по швам; ногив начищенных до блеска сапогах раздвинуты не настолько широко, какподразумевает “вольно!” во время парада, но и не сдвинуты тесно по стойке“смирно!”. — Как вы сегодня, сэр?

— Лучше некуда, мудак, — говорит Уилок. — Ты же меня знаешь:всегда лучше некуда.

Тут приближается мужчина в длинном пальто, распахнутом так,что виден ярко-красный лыжный свитер. Волосы короткие, черные на макушке, седыек вискам. Лицо суровое, будто вырезанное из камня. У него в руках пара пакетов— один “Сакса”, другой “Балли”. Останавливается, читает картонку.

— Донг-Ха? — внезапно спрашивает он и не как человек,называющий какое-то место, но словно узнавая старого знакомого на людной улице.

— Да, сэр, — говорит Слепой Уилли.

— Кто вами командовал?

— Капитан Боб Бриссем — с двумя “эс”, а полком полковникЭндрю Шелф, сэр.

— Про Шелфа я слышал, — говорит мужчина в распахнутомпальто. Лицо у него вдруг изменяется. Пока он шел к слепому на углу, онопринадлежало Пятой авеню, но теперь уже не принадлежит ей. — Но лично его невстречал.

— К концу моего срока мы высоких чинов не видели, сэр.

— Если вы выбрались из долины А-Шау, я не удивляюсь. Ведьтут мы с одной страницы, солдат?

— Да, сэр. К тому времени, когда мы добрались до Донг-Ха, откомандного состава мало что осталось. Я тогда контактировал главным образом сдругим лейтенантом. Диффенбейкер его фамилия.

Мужчина в красном лыжном свитере медленно кивает.

— Если не путаю, вы, ребята, были там, когда рухнуливертолеты.

— Так точно, сэр.

— Так значит, вы были там и позднее, когда Слепой Уилли недоговаривает за него. Но вот запах уилокского одеколона становится сильнее:Уилок только что не пыхтит ему в ухо от нетерпения, будто распалившийся юнец наисходе жаркого свидания. Уилок никогда ему не верил, и хотя Слепой Уилли платитза привилегию спокойно стоять на этом углу, и причем очень щедро по текущимрасценкам, он знает, что Уилок сохраняет в себе достаточно полицейского, чтобыпредвкушать, как он вляпается. Какая-то часть Уилока активно этого хочет.Только уилоки нашего мира не способны понять, что выглядеть подделкой еще незначит быть подделкой. Иногда ситуация много сложнее, чем кажется на первыйвзгляд. Вот и этому его научил Вьетнам в те годы, когда Вьетнам еще непревратился в политическую шутку и кормушку для сценаристов на ставке.

— Шестьдесят девятый и семидесятый были тяжелыми годами, —говорит седеющий мужчина. Говорит он неторопливым тяжелым голосом. — Я был наГамбургере с три-сто восемьдесят седьмой, так что знаю и А-Шау, и Там-Бой. Выпомните дорогу девятьсот двадцать два?

— Да, сэр, да, Дорогу Славы, — говорит Слепой Уилли. — Япотерял там двоих друзей.

— Дорога Славы, — говорит мужчина в распахнутом пальто, ивнезапно он старится на тысячу лет, и ярко-красный лыжный свитер теперьоскорбительно непристоен, будто какая-нибудь пакость, которую зацикленныеребятишки нацепили на музейную мумию, полагая, что демонстрируют тонкое чувствоюмора. Его взгляд устремляется за тысячу горизонтов. Потом возвращается назадна эту улицу, и где-то близко карильон играет: “А я слышу колокольчики насанках динь-динь-динь, дзинь-дзинь-дзинь”. Он ставит пакеты между дорогимиботинками и достает из внутреннего кармана бумажник свиной кожи. Открывает его,перебирает аккуратную толщу банкнот.

— С сыном все хорошо, Гарфилд? Оценки получает неплохие?

— Да, сэр.

— А сколько ему?

— Пятнадцать, сэр, — Муниципальная школа?

— Приходская, сэр.

— Превосходно! И дай Бог, он не увидит Дорогу е.., нойСлавы.

Человек в распахнутом пальто вынимает банкноту из бумажника.Слепой Уилли не только слышит, но и ощущает, как охнул Уилок, и ему не нужнодаже смотреть на бумажку; он и так знает, что она сотенная.

— Так точно, сэр, дай Бог!

Мужчина в распахнутом пальто прикасается банкнотой к ладониУилли и открывает глаза от удивления, когда рука в перчатке отдергивается,словно она обнажена и до нее дотронулись чем-то раскаленным.

— Положите ее в мой чемоданчик или бейсбольную перчатку,сэр, если вы так добры, — говорит Слепой Уилли.

Мужчина в пальто несколько секунд смотрит на него, поднявброви, слегка хмурясь, а потом словно бы понимает. Он нагибается, кладетбанкноту в старый промасленный карман перчатки, на которой сбоку синимичернилами написано “ГАР-ФИЛД”, потом сует руку в боковой карман и вынимаетгорсть мелочи. Ее он рассыпает по физиономии старины Бена Франклина, чтобыприжать банкноту. Потом выпрямляется. Глаза у него налиты слезами и кровью.

— Вы не против, если я дам вам визитку? — спрашивает он СлепогоУилли. — Я мог бы связать вас с кое-какими организациями ветеранов.

— Благодарю вас, сэр, но должен со всем уважениемотказаться.

— Имели дело с большинством?

— Имел дело с кое-какими, сэр.

— Где ваш ВГ <Госпиталь для ветеранов.>?

— Сан-Франциско, сэр. — Он колеблется и добавляет:

— Дворец Кисок, сэр.

Мужчина в пальто от души хохочет, затем лицо егосморщивается, стоящие в глазах слезы стекают по выдубленным щекам.

— Дворец Кисок! — восклицает он, — Десять лет, как я этогоне слышал! Судно под каждой кроватью и голенькая медсестра под каждым одеялом,так? Голенькая, если не считать бисерных бус любви, которые они не снимают.