за рабочим столом — снова и снова просматривал протокол допроса Ливанова, по крохам пытался восстановить портрет Черного.

Задание, порученное Тихону Вагину, осложнилось еще больше — у Черного оказался сообщник, а кто — неизвестно. Неужели Сачков?

Уже после отплытия «Фултона» Лагутин встретился на одном из совещаний с заведующим губернским отделом народного образования. До революции Биркин был сослан на каторгу в Сибирь, оттуда через Владивосток перебрался в Америку, в Россию вернулся сразу после Февральской. В город после мятежа Биркин был направлен самим Луначарским, личным знакомством с которым он очень гордился.

— Я слышал, рейс «Фултона» проходит успешно? — поинтересовался он у председателя губчека.

— Вы хорошо знаете Сачкова? — вместо ответа спросил Лагутин.

Биркин замялся — вопрос председателя губчека застал его врасплох.

— Да как сказать. Вроде бы думающий, грамотный учитель. Но к советской власти, на мой взгляд, свое окончательное отношение еще не определил, до сих пор приглядывается.

— Почему вы так считаете?

— В мае прошлого года мы вместе с ним были в Москве на учительском съезде. Многие говорили о том, что нельзя ограничиваться только ликвидацией неграмотности, надо вести и политическую работу. А Сачков заявил мне, что работники просвещения в первую очередь должны дать народу образование, а уж он сам пусть выбирает, с какой партией ему по пути.

— Знакомая позиция — на этой балалайке особенно меньшевики любят играть. Можно ли доверять Сачкову? — напрямую задал вопрос Лагутин.

Биркин снял пенсне, протер стекла носовым платком и только потом ответил, опять водрузив пенсне на нос:

— Доверять или не доверять — это вы сами решайте. Вот вам еще одна деталь. На этом же съезде в перерыве между заседаниями делегатам стали выдавать бутерброды — черный хлеб с кусочком селедки. Сразу же за ними установилась очередь человек в десять—пятнадцать, и в ней вместе со всеми стояла Надежда Константиновна Крупская. Это прямо-таки поразило Сачкова, он мне так и заявил: если жена главы правительства стоит в очереди, как рядовой делегат, значит, в России действительно пришло к власти народное, демократическое правительство.

— Вы бы ему еще сказали, сам Владимир Ильич в парикмахерской очередь занимает и начинает сердиться, если его пытаются пропустить вперед.

— А зы знаете, что добавил Сачков? — хитро прищурил заведующий губоно близорукие глаза. — Будет обидно, если в будущем такие примеры демократизма останутся только в воспоминаниях наших потомков. — От смеха стеклышки пенсне на носу Биркина запрыгали, как велосипедные колеса на ухабистой дороге.

Этот разговор не случайно вспомнился Лагутину сейчас, над протоколом допроса Ливанова, — имя Черного все еще оставалось неизвестным, хотя начальник колонии и обещал помочь чекистам. «Что представляет собой Сачков?» — в который раз спрашивал себя Лагутин. Не зря ли он доверился учителю? Не было ли это опрометчиво с его стороны?

От мучительных вопросов раскалывалась голова. Уже светало, когда Лагутин прилег на диване в кабинете, а ровно в семь утра опять был за рабочим столом.

И тут дело приняло новый, неожиданный оборот.

В коридоре послышались торопливые шаги, дверь настежь распахнулась, и в кабинет влетел Сергей Охалкин. Положил на стол перед Лагутиным несколько листков серой, плотной бумаги, прихлопнул их ладонью и возбужденно сказал:

— Вот полюбуйтесь, Михаил Иванович, что про нас напридумали.

Председатель губчека отодвинул папку с допросами и склонился над серыми листками. Края бумаги были небрежно оборваны, на обратной стороне еще не застыл желтый пахучий клей.

На всех листках, как убедился Лагутин, был один и тот же текст, написанный красивым каллиграфическим почерком, которым обычно отличались губернские чиновники. Стиль возвышенный, напыщенный, в духе царских манифестов:

«Граждане многострадального города!

Неизмеримы муки и лишения, на которые обрекла вас так называемая советская власть, не данная нам Богом, а навязанная дьяволом. И вот большевики-кровопийцы совместно со своими верными опричниками-чекистами затеяли новое гнусное злодейство: они отправили беззащитных детей вниз по Волге, чтобы в поганой Персии продать их в рабство неверным мусульманам, жестокость и беспощадность которых можно сравнить только с большевистским террором.

Истинные русские патриоты пытались предотвратить это неслыханное преступление, но чекисты, эти кровавые большевистские псы, подло расправились с ними.

И вот злодейство свершилось! Возле Пучежа старый, перегруженный пароход “Фултон”, годный только на слом, перевернулся, и дети погибли все до единого, не успев помолиться Богу о спасении души своей.

Так пусть же гнев Божий и ваша праведная, святая ненависть падут на головы большевиков и чекистов. Их злодейство не должно остаться безнаказанным, к этому взывает Господь Бог и загубленные души невинно убиенных младенцев».

Внизу стояла подпись: «Истинные патриоты России».

Лагутин вспомнил, что от имени «истинных патриотов» обратился к Сачкову за помощью и бывший царский генерал-адъютант Лычов. Было ясно — совпадение не случайное.

Пока Лагутин читал листовку, незастывший клей прилип к пальцам. Брезгливо сбросив ее на стол, председатель губчека вытер руки, спросил, где обнаружены листовки.

Сергей взлохматил волосы на голове, скороговоркой перечислил:

— На Мытном рынке, на городском театре, на Власьевской церкви. Одна возле самой губчека висела. Расклеены везде, где народ собирается. Наверняка, и еще где-то есть, я только те содрал, которые по дороге попались. Рядом люди толпятся, чекистов почем зря честят. Ловко, мерзавцы, сочинили, даже Персию приплели. Что будем делать, Михаил Иванович?

Лагутин позвонил на телефонную станцию, попросил связаться с Городцом, где по графику движения должен был находиться «Фултон». Нервно постукивая пальцами по закраине стола, выслушал, что ему ответили. В сердцах бросил телефонную трубку на рычажки.

— Все еще нет связи. Последнее донесение от Тихона получил из Юрьевца. Позавчера пытался вызвать Пучеж, сообщить Вагину о втором ящике динамита, и тоже не получилось...

В кабинет заглянула секретарша, нерешительно остановилась у порога, прикрыв за собой тяжелую высокую дверь:

— Михаил Иванович! К вам делегация ткачих, требуют срочно принять. Женщины плачут, ругаются. Пропустить?

— Что же мне теперь, бегать от них? — рассердился Лагутин. — Семь бед — один ответ. Запускай всех. Чувствую, таких посетителей много будет, никуда не денешься.

— Тут из Москвы телеграмма пришла, — вроде бы некстати добавила секретарша, подошла к столу.

— Потом с телеграммой, — отмахнулся Лагутин. — Сначала надо с ткачихами поговорить.

— Телеграмма подписана Вагиным.

— Как Вагиным?! Почему из Москвы? — Лагутин вырвал из рук секретарши телеграфный бланк с косо наклеенным текстом. Прочитав его, радостно сказал:

— Молодец Тихон — из Городца догадался послать телеграмму через Москву. А теперь давай делегацию, — предгубчека оправил гимнастерку под ремнем и решительно поднялся из-за стола.

Женщины ввалились в кабинет толпой. Заговорили все разом, с ненавистью глядя на Лагутина. Из общего шума выбивались отдельные злые возгласы:

— Ироды! Наших детей в Персию!..

— Где Митька мой, говори!..

— Как котят, детишек утопили, чтобы со стрижеными девицами жрать и пить в три горла!..

Шум не стихал, а все набирал силу. Разъяренные женщины все ближе подступали к столу, за которым молча и неподвижно стоял Лагутин.

Худая черноволосая женщина, растопырив пальцы, тянула к его лицу костлявую темную руку, кричала исступленно:

— Где мой Митька?! Я тебя за Митьку собственными руками удушу, убивец!..

Лагутин попятился к стене, полез в карман. Женщины словно подавились криком, в наступившей тишине кто-то из них сказал со страхом:

— За наганом полез, щас стрелять будет...

Предгубчека достал из кармана медный портсигар, вынул из него папиросу,