Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Даже если бы полковник решил сопротивляться, на это у него не хватило бы сил — Лобов и чекист, выдававший себя за ротмистра Марова, вовремя поддержали Ливанова, иначе бы он рухнул с площадки вагона вниз, под откос.
Неподвижными, будто мертвыми, глазами он видел, как люди из леса без опаски приближались к эшелону.
Но вот молчание поезда насторожило их. Встала сначала одна, потом другая подвода — и тут из последнего вагона, где должен был находиться отряд Бусыгина, дружно ударили пулеметы.
Возле моментально расчехленных орудий на платформах засуетились неизвестно откуда взявшиеся артиллеристы.
Крики раненых, испуганное ржанье лошадей, треск столкнувшихся подвод, проклятия и редкие ответные выстрелы перекрыл вой шрапнели — протяжный, надрывающий душу.
Это был конец.
Ливановым овладело полное безразличие. Сейчас полковника не интересовала ни судьба тех, кого с его помощью чекисты так ловко заманили в ловушку, ни то, каким образом чекистам удалось обвести его вокруг пальца.
Это был конец не только задуманной им операции, но и конец его судьбы. А это для Ливанова было главным. Вся «идейная» борьба полковника с советской властью была борьбой только за свое благополучие.
Признание
Следующую остановку «Фултон» сделал в уютном и сонном Юрьевце, до церковных главок утопающем в зелени. Городок выглядел так, словно и знать не знал о том, что творится сейчас в России.
Но и здесь суровое время жестко напомнило о себе ранеными солдатами на пристани, самодельным плакатом на афишной тумбе: «Тащи в чека местного Колчака».
Только причалили к единственному сохранившемуся дебаркадеру, с низовья Волги подошел еще один пароход — «Решительный». Столпившиеся на его палубе красноармейцы с удивлением разглядывали запруженный детьми «Фултон».
И отсюда не удалось Тихону связаться с Лагутиным. Расстроенный, возвращался на «Фултон», когда на берегу его задержал командир красноармейского отряда «Решительного» — низкорослый, быстрый в движениях, узкое лицо изъедено оспинами. Требовательно спросил, куда отправляют детей. Тихон рассказал о разрушенном городе, о колонии под Сызранью.
— А если Деникин к Сызрани выйдет? — хмуро спросил командир.
— Повернем назад. Но в городе ребятам все равно не выжить.
— Слышал, у вас в губернии бело-зеленых полно.
— Из-за близости банд эвакуировали детский дом в Волжском монастыре.
— Ясно. Значит, не зря наш отряд к вам на подмогу направили. — Командир горестно посмотрел на «Фултон». — Как же вы их прокормите? Как вообще смогли этот рейс организовать?
— Помог Дзержинский — отдал приказ оформить детей как беженцев. Теперь до самой Сызрани будут получать взрослый паек.
— Лагутина знаешь? — понизил голос командир.
— Михаила Ивановича? Как не знать — он к этому рейсу прямое отношение имеет.
— Каким образом? — удивился военный.
— А вот так, пришлось и нашим чекистам вмешаться.
— Временно мы в его распоряжение поступаем, а потом дальше — Колчака добивать, — уже иначе, с доверием, сказал командир отряда, вынул кожаный кисет с махоркой.
— Слушай, командир! — обрадовался Тихон. — Мне надо кое-что сообщить Лагутину, а связи нет. Я письмо напишу, а ты передай. Договорились?
Командир недоверчиво посмотрел на Тихона:
— Что-то я тебя не пойму, парень: занимаешься детьми, а сообщения шлешь председателю губчека. Может, объяснишь?
— У нас в городе сейчас такая обстановка, что одно с другим крепко связано, — не стал вдаваться в подробности Тихон.
— Темнишь ты, парень, но черт с тобой, пиши. Письмо передам сразу, как только придем. И читать не буду, — сердито добавил командир и, отвернувшись, начал скручивать цигарку.
Здесь же, на берегу, Тихон написал Лагутину о полученных Сачковым записках, о своих подозрениях, о том, почему «Фултон» не останавливался в Костроме и как Сачкову удалось выполнить первое поручение Черного.
Возвращаясь из города, мимо них прошел старпом «Фултона» Козырнов. Посмотрел на Тихона, на командира отряда, замедлил шаг, словно хотел остановиться, но тут же поспешно поднялся по трапу на «Фултон».
Вчетверо сложив листок, Тихон протянул его командиру. Тот засунул листок в карман выгоревшего кителя, застегнул пуговицу. Заметив внимательный взгляд Тихона, сказал:
— Не волнуйся, парень. Все сделаю, как обещал. А чтобы тебе спокойней было, знай — я в партии четыре года, понимаю, что к чему. Хорошо, что вы нам встретились, — теперь мои красноармейцы в бой будут сами рваться, чтобы скорей покончить с бандюгами. Это — лучшая агитация, и оратора не надо...
«Решительный» отошел от пристани раньше «Фултона». Перед этим бойцы выгребли из карманов и котомок все, что можно было дать детям: недозрелые яблоки, ломти хлеба и куски сахара в табачной крошке.
Ребята долго махали вслед «Решительному» тонкими, слабенькими ручонками. И крепче сжимали натруженные солдатские руки длинные трехлинейки...
Письмо Тихона пришло в губчека, когда Лагутин готовился к первому допросу Ливанова. Из этого письма стало ясно, что Черный без крайней нужды не откроется Сачкову. Черного мог назвать полковник Ливанов. Но захочет ли он говорить?
Допрос предстоял трудный.
Оказавшись в западне — в тесном товарном вагоне, окруженном чекистами, — штабс-капитан Бусыгин вскинул офицерский наган и, зажмурившись, выстрелил себе в висок. Оставшись без командира, офицеры-боевики без сопротивления сдались чекистам. Каждый понимал, что, вздумай они сопротивляться, общим гробом станет для них этот грязный вагон, где устойчиво пахло навозом.
Личный представитель Колчака полковник Иванцов сбежал в самом начале боя у разъезда на сорок втором километре. Среди убитых нашли Злотникова, получившего динамит, который оказался потом на «Фултоне». Он же, Злотников, приходил в лавку к Менделю.
Многие из попавших в плен офицеров согласны были рассказать все, что им было известно, но, как убедился Лагутин, о готовившейся на «Фултоне» диверсии никто из них не знал. И получалось, что, несмотря на полный разгром банды, интересующие его сведения Лагутин мог получить только от одного человека — полковника Ливанова.
Вышагивая по камере, мысленно готовился к первому допросу и Ливанов. Умный человек, он понимал, что если чекисты узнали план захвата эшелона, то им известно и многое другое. Значит, рассуждал он, спасти от смерти его может только чистосердечное признание, а в представлении бывшего полковника Генерального штаба это все-таки было предательством.
Что же делать? Как одновременно сохранить жизнь и достоинство, уважение к себе?
После долгих раздумий Ливанов решил признаться только в том, что хоть в какой-то степени могло быть известно чекистам: о Труфилове, связь с которым явно под их контролем, о Бусыгине и Иванцове — эти наверняка погибли или арестованы, причем первое, подумал Ливанов, предпочтительней — в таком случае о других связях можно бы умолчать. В том числе и о Черном, выполнявшем на «Фултоне» задание колчаковской контрразведки.
Однако Лагутин начал допрос не так, как предполагал Ливанов. Вместо того чтобы расспрашивать об участии в прошлогоднем мятеже, вдруг спросил полковника, есть ли у него дети.
По лицу Ливанова пробежал нервный тик:
— Какое это имеет значение?
— Пытаясь спасти детей от голода, мы отправили в хлебные губернии пароход «Фултон», а вы и ваши сообщники погрузили на него динамит, чтобы погубить детей. Как вы — русский офицер, бывший полковник Генерального штаба, — пришли к этому преступлению?
У Ливанова не хватило сил отпираться:
— Ловко работаете, когда только научиться успели.
Но не пытайтесь меня разжалобить. Если нашли