— Вы оформили Злотникову документы на два ящика, а на «Фултоне» пока нашли только один. Может, второй предназначался для другой цели?

— Нет, Злотников увез на «Фултон» оба ящика. Ищите как следует — вот все, что могу вам посоветовать.

— И вас не мучает совесть? Я не случайно спросил, есть ли у вас дети. Представьте, что они находятся сейчас на «Фултоне».

— Что вы хотите от меня? — вскинулся Ливанов.

— Чтобы вы назвали имя вашего агента на «Фултоне».

Пока мы не обезвредим его, детям будет постоянно угрожать опасность.

Оттягивая время, чтобы заново решить, что утаить, а в чем признаться, Ливанов пустился в рассуждения:

— Спасать свою жизнь за счет чужой — предательство... Вы не задумывались, Лагутин, что ваша теория классовой борьбы слишком упрощенно представляет историю — тут негодяи богачи, а там хорошие бедные? Не слишком ли примитивное разделение, тем более когда речь идет о русском народе, у которого на первом месте всегда была душа, а не кусок хлеба?

— Назовите имя вашего человека на «Фултоне», — повторил Лагутин.

Полковник глухо сказал, немигающим взглядом уставясь в пол:

— Черт с вами, игра проиграна... Это Черный.

— Нас интересует фамилия, а не кличка.

— Фамилию я не знаю.

— Я этому не верю.

— Воля ваша. Мне безразлично, верите ли вы мне или нет.

— Ладно. Что вы знаете о нем, кроме клички? — спросил Лагутин, не спуская с полковника глаз.

Ливанов заговорил медленно, через силу, словно с трудом избавляясь от мрачного наваждения:

— Во время мятежа он служил у начальника контрразведки Сурепова, в подвале банка на Варваринской допрашивал арестованных, а потом сам же их пристреливал. Из подвала почти не вылезал, так что в лицо его не многие знали, а фамилия, наверное, только Сурепову известна. Вот вы удивляетесь, откуда в нем такая жестокость, а Черного тоже можно понять — под огнем красной артиллерии погибла вся его семья. Сразу после этого он и пришел к Перхурову, чтобы отомстить вам. Теперь он ни перед чем не остановится, ему дети на «Фултоне» — живое напоминание о собственных, которые погибли.

— Вы оправдываете его?

— Я просто хочу сказать, что в вашей классовой теории не все учтено, и, может быть, не учтено самое главное. Судя по всему, Черный из интеллигентов, до революции в роскоши не купался, а оказался с нами, — как вы пишете, ставленниками помещиков и буржуазии. А сколько крестьян с нами? Спрашивается — почему? По-вашему — мужик должен бездумно за рабочим идти, а у него свое представление о счастье. Вот он и мечется, свою правду отстоять не может и с чужой никак не согласится. Так что, Лагутин, зря вы о скором пришествии всеобщей справедливости мечтаете. Пророков и до вас было много, а всех рано или поздно развенчивали, потому что нельзя беспокойную человеческую душу хоть классовой, хоть какой другой теории навсегда подчинить...

Лагутин не перебивал полковника — понял: тому надо выговориться, облегчить ту самую душу, о которой он постоянно твердил. Сколько таких и похожих «откровений» председатель губчека выслушал в этом кабинете!

Дождавшись, когда Ливанов выговорился, Лагутин вернулся к допросу:

— Я еще раз спрашиваю фамилию Черного.

Полковник воскликнул, срывая голос:

— Клянусь, я не знаю ее!

— Где вы с ним познакомились?

— В контрразведке у Сурепова. Он поручил Черному избить меня, прежде чем отправить в подвал, где сидели арестованные большевики.

— Интересное поручение. Ну, и как Черный справился с ним?

Ливанов чуть заметно поежился:

— Чего-чего, а бить он умеет. Правда, бил лишь по лицу и вполсилы, чтобы только синяки остались, но нетрудно было представить, как он бьет по-настоящему. Такой кулаком и убить может, хотя с виду обыкновенный, заурядный человек.

— Опишите его.

— Среднего роста. Черноволосый. Лицо несколько вытянутое. Глаза серые. Когда злится, уставится на тебя, словно гипнотизирует. Но вывести его из себя трудно, с улыбкой убьет и не поморщится. Вот, пожалуй, и все. Всегда подтянут, одет аккуратно, подумаешь — учитель или конторщик.

— Как вы встретились с ним после мятежа?

— Он сам нашел меня, когда я уже служил в штабе. Мне требовался помощник, и я привлек его к работе.

— И вы ничего не знали о нем?

— Ничего! — раздраженно выпалил Ливанов. — Черный никому не доверял, даже мне.

— Как же вы с ним поддерживали связь?

— Очень просто — ровно в двенадцать он звонил мне в штаб. Если была нужда, мы встречались на бульваре и все обговаривали.

— Каким образом Черному удалось устроиться на «Фултон»? Кто ему помог?

— Об этом он мне не докладывал. Иногда у меня создавалось впечатление, что в городе у него есть свои люди, о которых он мне не говорит. Возможно, они были оставлены контрразведкой Сурепова.

— Черный действует на «Фултоне» в одиночку? — задал Лагутин вопрос, давно вертевшийся у него на языке.

До сих пор Ливанов не назвал Сачкова, за помощью к которому обратились «истинные патриоты России». Скрывал или ничего не знал о нем?

— Перед самым отплытием «Фултона» Черный намекнул, что на пароходе есть у него верный человек, но кто — не сказал...

В кабинете зависла тишина.

«Кто же сообщник Черного?» — спрашивал себя председатель губчека. Сачков? Но учитель показался ему человеком, искренне желающим разоблачить пробравшегося на «Фултон» врага. Или речь идет о другом, настоящем сообщнике Черного, которого еще предстоит разоблачить?

— Мы перехватили записку Черного начальнику детской колонии Сачкову. Видимо, он и есть тот самый верный человек?

— Начальник колонии — сообщник Черного? — переспросил Ливанов с сомнением. — Впрочем, все возможно. Черный — крепкий орешек, вы еще с ним повозитесь, — злорадно добавил полковник.

— Почему он боялся остановки в Костроме?

— И об этом знаете?.. Тут все просто — получив от Иванцова явки, он решил съездить туда еще до отправления «Фултона» и чуть не угодил в руки чекистов. Потому и боялся остановки в Костроме, — боялся, что его опознают.

Пока Ливанов не сообщил ничего такого, что бы позволило разоблачить Черного.

— Кроме Костромы, где еще нужно побывать Черному? — спросил Лагутин, как бы продолжая разговор о динамите.

— В Нижнем Новгороде, Казани, Симбирске...

Спохватившись, что сказал лишнее, Ливанов изменился в лице:

— Больше не услышите от меня ни слова. Одно дело — жизнь детей, другое — наша с вами борьба. Здесь мы общего языка никогда не найдем. Я вам — смертельный враг. Вы у меня все отняли...

— Бросьте ломаться, Ливанов, — взмахом руки остановил полковника Лагутин. — Недавно было подтверждено право губернских чрезвычайных комиссий на непосредственную распразу, вплоть до расстрела, в местностях, объявленных на военном положении. Вы были арестованы в Даниловском уезде, где это положение действует. Так что вопрос о вашем расстреле почти решен.

Ливанов вскинул на председателя губчека неживые, белесые глаза:

— За чем же дело стало?

— У вас, Ливанов, остался только один, да и то очень небольшой, шанс сохранить жизнь — дать чистосердечные признания. Возможно, это учтут в губкоме партии — есть постановление без его санкции высшую меру наказания в исполнение не приводить.

Одутловатое лицо Ливанова исказила презрительная гримаса:

— Помяните мое слово, Лагутин: если вы удержитесь у власти, вас погубит бюрократия.

— Лучше подумайте о своей судьбе. Многое нам и самим известно, например, о полковнике Иванцове...

Лагутин приказал конвойным увести Ливанова. Заложив руки за спину, бывший начальник артиллерийского управления штаба военного округа понуро вышел из кабинета.

Провокация

Эту ночь председатель губчека провел