– Из нее вышла бы очень неплохая писательница, если быона писала о том, что сама хорошо знает, – делилась своим мнением женщинав баре, назвавшаяся бывшей любовницей Шона. – Но эти ее мрачные фантазиипро фиолетовый особняк в Новом Орлеане и про обитающее в нем привидение… Онитакие амбициозные, эмоциональные – словом, не то, что сейчас хорошо продается.Нет, правда, надо забыть обо всем этом и писать о том, что происходит с нейздесь, в Нью-Йорке.

Отзывы соседей по дому о молодой паре были тольковосторженными.

– Девочка совершенно не умеет готовить и вообще весьманепрактична, – рассказывала художница, жившая этажом выше. – Но, вконце концов, не это главное – она вовсе не обязана. Она аккуратно оплачиваетвсе счета. Однажды я поинтересовалась у Шона, откуда у нее деньги. А онрассмеялся и ответил, что у Анты бездонный кошелек и достаточно просто сунутьтуда руку.

Зимой 1940 года Элайн Барретт написала из Лондона нашемусамому надежному агенту в Нью-Йорке и настоятельно попросила его попытатьсяпоговорить с Антой. Элайн очень хотела сделать это сама, но о ее поездке вАмерику в тот момент не могло быть и речи. Поэтому она позвонила лично АллануКарверу, очень учтивому, образованному и утонченному человеку, который многолет сотрудничал с Таламаской. Этот весьма обходительный, хорошо одетый,обладавший безукоризненными манерами пятидесятилетний джентльмен без трудапознакомился с Антой, и, как он сам признался впоследствии, беседа с нейдоставила ему истинное удовольствие.

– Я последовал за ней в Метрополитен-музей и как быслучайно оказался рядом, когда она, глубоко задумавшись, сидела перед картинойРембрандта. Она очаровательна, поистине восхитительна, но в ней, пожалуй,слишком много от богемы. В тот день на ней был какой-то шерстяной наряд, волосыраспущены. Я присел рядом и, увидев у нее в руках томик рассказов Хемингуэя,вовлек ее в разговор о его творчестве. Она призналась, что с удовольствиемчитает его произведения. В ответ на вопрос, любит ли она Рембрандта, онасказала, что да, любит. А когда я спросил, каково ее впечатление о Нью-Йорке вцелом, она ответила, что ей очень нравится здесь и она не хотела бы жить ни вкаком другом городе, а потом добавила, что Нью-Йорк для нее словно живойорганизм и что она никогда не чувствовала себя такой счастливой, как сейчас.

Нечего было и надеяться уговорить ее пойти куда-нибудь еще –слишком уж осмотрительной и осторожной показалась мне эта девушка. Вот почему яторопился узнать о ней как можно больше прямо там, в музее.

Я навел ее на разговор о ней самой, о ее жизни, о муже и опробах пера. Она подтвердила, что хочет стать писательницей и что Шон всяческиподдерживает ее в этом.

«Шон, – сказала она, – не будет чувствовать себясчастливым, если я не добьюсь успеха. Понимаете, я не представляю, кем ещемогла бы стать. Ни к какому иному роду деятельности я просто не готова. Тажизнь, которую я вела до недавних пор, превратила меня, по сути, в никчемнуюличность. И только литературный труд может меня спасти». Она казаласьудивительно беззащитной и совершенно искренней, чем тронула меня до глубиныдуши. Будь я лет на тридцать моложе, непременно влюбился бы в эту девушку.

«Но какую же жизнь вы вели? Пожалуйста, расскажите, –настаивал я. – По манере говорить мне не удается определить, откуда выродом. Уверен, однако, что не из Нью-Йорка».

«С юга. Знаете, это все равно что из иного мира. – Онавдруг помрачнела и явно разволновалась. – Извините, но я хочу забыть опрошлом. Не сочтите мои слова за грубость. Просто для себя самой я раз инавсегда решила, что буду писать о том, что пришлось пережить, но никогда нестану говорить об этом. Поймите меня правильно: я не позволю прежней жизнивторгаться в настоящее – пусть она сохранится только в моих произведениях».

Согласитесь, очень неожиданное и мудрое решение. Нет, онамне определенно нравилась. Не передать словами, как нравилась. А кому, как невам, знать, что специфика моей работы очень быстро приучает использовать людейв своих целях.

«Но тогда расскажите мне о том, что вы пишете, –продолжал уговаривать ее я. – О каком-либо из рассказов, если вы избралиэтот жанр, или о ваших стихах».

«Если мои произведения действительно чего-то стоят, вынепременно прочтете их сами», – она поднялась, улыбнулась мне на прощаниеи поспешила уйти. Не могу утверждать с уверенностью, но мне показалось, что онавдруг насторожилась. Во всяком случае, еще во время нашей беседы она то и делобеспокойно оглядывалась. Я даже поинтересовался, не ждет ли она кого-нибудь.Она ответила, что никого конкретно, но… Никогда не знаешь, что может произойти.Такое впечатление, что ей казалось, будто кто-то следит за нами. Конечно, моилюди находились поблизости и действительно наблюдали за всем происходящим, апотому я чувствовал себя весьма неловко.

В течение нескольких последующих месяцев мы регулярнополучали информацию о жизни Анты. Они с Шоном были очень счастливы. Шон,крупный мужчина с подкупающей улыбкой и неиссякаемым чувством юмора, получилвозможность организовать персональную выставку своих работ в Гринвич-Виллидж иимел огромный успех. А в «Ньюйоркере» напечатали коротенькое, всего семь строк,стихотворение Анты. Молодые люди пребывали в восторге. Однако в апреле 1941года тон сообщений резко изменился.

– Знаете, она ведь беременна, – рассказывалахудожница с верхнего этажа, – а он не хочет ребенка. Понимаете? ОдномуБогу известно, что будет дальше. Он говорит, что есть знакомый врач, которыйможет решить проблему, однако она и слышать об этом не желает. А по ночамплачет – мне хорошо слышно. Я так переживаю, ведь бедняжка такая хрупкая,чувствительная…

Первого июля Шон Лэйси погиб в автомобильной катастрофе(какая-то неисправность в машине). Он был один и возвращался от больной матери,откуда-то с севера штата Нью-Йорк. С Антой случилась истерика, и пришлосьотправить ее в клинику Бельвю.

– Мы просто ума не могли приложить, что с нейделать, – делилась впечатлениями все та же художница. – Целых восемьчасов она непрерывно кричала и плакала, и в конце концов мы не выдержали ипозвонили в Бельвю. Меня до сих пор мучают сомнения, правильно ли мы тогдапоступили.

Записи в истории болезни в Бельвю свидетельствуют, что, едваАнту приняли в клинику, она резко успокоилась, прекратила кричать и с тогомомента фактически не издала ни звука. Более недели она вообще не двигалась, апотом взяла листок бумаги и написала: «Кортланд Мэйфейр. Адвокат. НовыйОрлеан». На следующее утро, в половине одиннадцатого, в конторе Кортландараздался телефонный звонок из клиники. Кортланд немедленно связался со своейженой Амандой Грейди Мэйфейр, с некоторых пор жившей отдельно от мужа в Нью-Йорке,и умолял ее поспешить в Бельвю и присмотреть за Антой до его приезда.