– Шагай, Унаи, – приказал он.

Я чувствовал ледяное струение наркотика в крови, растекающегося по всему телу. Я сомневался, по-прежнему ли присутствует в моем организме зелье Эгускилора. Может ли оно блокировать эффект вещества, которое мне вкололи? Во всяком случае, стоило бы притвориться, что так оно и есть. А ведь я даже не знал, как именно действует рогипнол.

Вот, значит, как: то леденит, то обжигает…

Я дрожал, одежда не согревала, и одновременно мне было жарко, очень жарко.

Полная дезориентация.

Спотыкаясь, я принялся карабкаться вверх по лестнице. Марио пришел мне на помощь, как старый добрый друг, поддерживая, чтобы я не упал.

Полная потеря воли.

Несмотря на овечью покорность, сознание было на удивление ясным, словно сосредоточилось на одной точке, подобной Алефу из рассказа Борхеса[64]. Весь мир в одной маленькой сфере.

Мы оказались на частично рухнувшем крытом дворе, остановившись именно в открытой его части. Марио встал передо мной, не переставая целиться в голову. На нем был белый комбинезон пчеловода, перчатки и сапоги с высокими голенищами.

Во дворе стояло несколько ульев, однако следов Альбы я не заметил.

Пока Марио не отошел в сторону.

На земле, придавив разросшуюся траву, лежал до-вольно большой кусок целлофана, покрывая поверхность в несколько квадратных метров. Поверх целлофана лежали два пакета, в которые обычно упаковывают трупы, а на них – обнаженное тело Альбы. Рот заклеен скотчем. Она была неподвижна – быть может, без сознания, быть может, мертва.

По всем признакам, передо мной был типичный случай преступной психологии. Никакого контакта с землей. Посреди гор Марио нашел способ убивать безукоризненно, почти стерильно, так что мы ни разу не нашли ни единого следа органики, связанной с самим местом.

– Раздевайся, – сказал Марио безразличным голосом. – Разве ты не хотел быть с Альбой? Вот она, парень, вся твоя. Ты ее заслужил.

Я не желал подчиняться, но мышцы машинально последовали его приказу. Я покорно снял пуленепробиваемый жилет и принялся расстегивать рубашку и брюки.

Мне было безразлично. У моих ног покоилось бездыханное тело Альбы, и все, чего мне хотелось, – лечь рядом с ней с пчелой во рту и утешить ее, коснувшись лица пальцами. Дождаться, когда наступит ночь, и искать в небе Персеиды. И лежать так до следующего 12 августа, до дня моего рождения, которое, как я знал, справлять мне уже не придется.

И тут, сам не знаю зачем, я вспомнил последнюю загадку дедушки: «Стань самым хитрым животным в горах». В голове зашевелилось смутное воспоминание о змее. Той самой змее, которая притворилась мертвой, свернувшись кольцами посреди дороги на Трес-Крусес. Но я не был готов замереть и притвориться мертвым. Я лишь слушался голоса Марио.

Какое вещество было намешано в этом наркотике, что мой организм с такой готовностью подчинился?

Я не мог ни говорить, ни двигаться. Хотел раздеваться дальше, чтобы поскорее со всем покончить, но конечности меня не слушались. Я с трудом стянул с себя черные боксеры, собираясь рухнуть обнаженным рядом с Альбой.

Стены едва заметно колебались, воля отсутствовала, однако какая-то часть моего здравого смысла или инстинкта выживания все-таки оставалась, потому что тот Унаи, который явился из моего подсознания, стоило Марио приблизиться, сделал попытку отнять у него оружие.

Думаю, моего веса было достаточно, чтобы сбить его с ног, однако перед падением он успел выстрелить. Он выстрелил, и мне показалось, что я вижу рыжие волосы Эстибалис, которая ответно стреляет в него через разбитое окно первого этажа.

Невозможно было представить этого типа, такого уравновешенного, любезного и образованного, который целится тебе в голову, готовый выстрелить. Логичнее было бы ожидать появления зловещего монстра с перекошенной физиономией и повадками хищника, но Марио со своим врожденным спокойствием выстрелил в меня не просто хладнокровно; он выстрелил так же, как дышал, пил кофе, занимался любовью с Альбой. Это было всего лишь еще одним проявлением его спокойной, мирной и уравновешенной натуры. Соблазнившей женщину, которую я любил и которая умирала рядом со мной, глядя в небо, лишенное Персеид.

Кажется, я услышал гудение пули.

А потом все в моей голове погрузилось во тьму и тишину.

27 августа, суббота

Не было криков, не было аплодисментов, не было истерики.

Город с тринадцатью гражданскими центрами и двумястами сорока пятью тысячами жителей не потерял контроль над своими чувствами.

Во время митинга, который организовали за день до того, как меня отключили от аппарата жизнеобеспечения, наступила полнейшая тишина. Виторианцы взялись за руки и образовали человеческую цепь, которая начиналась от Старого собора, шла мимо Дома веревки, затем под галереей Сан-Мигеля, пересекла улицу Дато, обогнув статую Путника, и закончилась у дверей моего дома номер два на улице Белой Богородицы, где в течение всей недели анонимные энтузиасты ставили свечи и возлагали букеты цветов.

Вертолеты международных СМИ снимали с высоты густо-синего виторианского неба крошечные огоньки свечей, которые одновременно зажгли тысячи горожан. С высоты неба это наверняка было незабываемое зрелище, хотя сам я пока еще туда не переместился и могу только предполагать.

Кто-то из тех, кто меня хорошо знал – возможно Эстибалис – говорил слишком много и рассказал, что моя любимая песня – «Объятия в тишине», которую исполняют «Экстречинато и ты», и на площади перед моим домом из динамиков зазвучал первый куплет, который я повторял миллионы раз:

В народной памяти осталась легенда о том, как дедушка не отходил от меня ни на шаг, не ел, не спал, даже воды не пил, и как врачи поняли, что этот человек никуда не уйдет и выгнать его из отделения интенсивной терапии можно лишь ногами вперед.

– Оставьте меня наконец в покое, – ворчал дед всякий раз, когда самый высокий представитель медицинской иерархии больницы Сантьяго безуспешно пытался его вразумить.

Ночи напролет дедушка рассказывал мне истории, которые я тысячу раз слышал в детстве. О священнике-волоките, забывшем зонтик в борделе Логроньо, или кузенах из Теруэля, которые узнали друг друга по голосу, когда во время гражданской войны над окопами воюющих сторон свистели пули, и дедушке вместе с другими новобранцами из его отряда под страхом смерти запретили стрелять в родных…