— Мальчиков охраняет от вас распоряжение суда. Вы неможете войти в клуб, не нарушив его. Чарон, Цереб — выбросите его отсюда. Безчленовредительства.

Два великана подошли, аккуратно подняли его под руки ипонесли к двери. Ноги старика не доставали до земли.

Я повернулась к Баззу:

— Он часто сюда пролезает?

— Пролезал пару раз, когда Харлоу или Марлоу впрограмме.

Я покачала головой:

— Это уж просто… ни в какие ворота.

Базз кивнул, сделал глубокий вдох и передёрнул плечами, какптица, оправляющая перья.

— Придётся мне поговорить с Клеем.

— Поговори, а потом пришли его ко мне. У меня к немутоже разговор есть.

Он посмотрел на меня:

— Окей, только Брэндон оставил для тебя стул возлесцены, и, думаю, будет очень огорчён, если ты хотя бы конец его представленияне захватишь.

Я не сразу сообразила, что Брэндон — сценический псевдонимНатэниела.

— Да, правда. Отвлеклась.

— То, что этот старый говнюк продолжает сюда лезть впопытке посмотреть на своих сыновей, меня тоже отвлекает.

— Ага, — кивнула я.

— Реквием проведёт тебя к твоему стулу. Надеюсь, тебепонравится.

Указанный вампир оказался тут же возле моего локтя, и япошла, опираясь на его руку, через толпу, но глаза у меня то и дело поглядывалина дверь. Что нужно было Энтони Дитриху от Грегори и Стивена? После всех этихлет — что ему могло быть нужно? Они же уже слишком стары, чтобы интересоватьпедофилов? Или нет?

Я налетела на стул, вынуждена была извиниться передженщиной, которая на нем сидела, и начать внимательней смотреть вперёд, нежелиназад. А посмотреть было на что.

На сцене был Натэниел. Не знаю, чего я ожидала. Я знала, чтоон танцует стриптиз. Но никогда этого не видела.

Он не то чтобы застенчив — но спокоен, мягок. Тот же, ктобыл сейчас на сцене, этими качествами не обладал. Он крался, выступал — итанцевал. Как тогда, когда учил меня, под ритм музыки, но сейчас —по-настоящему. Он метался по сцене, взмывал в воздух, разливался снова по ней,грациозными, текучими, манящими движениями.

Он уже разделся до сливочного цвета стрингов. Зад осталсяголым, все спереди было туго подобрано, он заполнял ткань, и я достаточнохорошо его знала, чтобы понять — он заведён. Ему нравится то, что он делает.Глаза его сверкали, лицо сияло свирепой радостью. Он снова бросился в воздух ипришёл на сцену на руки. Публика завопила.

Реквием усадил меня на стул возле сцены, успев снять с неготабличку «занято». Коснувшись холодного пластика, я вспомнила, что не одёрнуласзади юбку — пришлось приподняться и поправить её, чтобы не садиться голойзадницей на стул, где потом кто-то будет сидеть. Чистая вежливость. Но при этомя не отрывала глаз от сцены.

Натэниел делал отжимания, бедра его падали вниз, потом теловзмывало вверх, и он делал движение, будто трахает сцену, и в то же времядвижение это было более сложным, будто волна проходила с головы до ног. Снова иснова, и дамы в публике были уже почти в истерике. Сидевшая за два стула отменя женщина сорвала с себя блузку, сверкая голыми грудями.

Он полз по сцене, как умеют только оборотни — будто у нихесть мышцы там, где их нет у людей. Грациозно, грозно и невероятно чувственно,и он застыл на четвереньках на краю сцены.

Сзади, когда он плотно сжимал ноги, казалось, что он гол.Натэниел положил голову на пол, разлив рыжеватых волос накрыл его, будто плащ.На миг он застыл, свернувшись в шар, будто совершенно голый. Тут музыка изменилась,он вскинул голову, волосы взметнулись дугой цветного водопада, упали ему наспину, и я поняла, что он завязал их в высокий тугой хвост. Волосы прыгали итанцевали вместе с ним, он использовал их как деталь сценического костюма,чтобы прикрыть тело, мелькнуть сквозь них бледной кожей, закружить вокруг себя,чтобы видны были только вертящиеся волосы, и снова чувственно красться посцене, и люди стали засовывать деньги за завязку стрингов. На дальнем концесцены деньги уже лежали кучкой, потому что кидали их все время, но толькотеперь он позволил засовывать банкноты так близко к своему телу.

Одна женщина схватилась за стринги, отодвинула их от тела, иНатэниел прикрылся ладонью спереди, а я чуть не вскочила. Чуть не бросилась навыручку, но выручать его не надо было. Он поцеловал эту женщину, и она несопротивлялась, когда он отодвинул её руку от себя, и женщина села, какоглушённая. Он шутил, балагурил и пробирался между этих рук как мускулистаявода — все время близко, но никогда там, куда они тянули руки — если они тянулируки туда, куда не надо было.

Я посмотрела на других женщин, на парочку мужчин, ипочувствовала что-то. Похоть, кажется, думаю, это была похоть, но такая густая,хоть ножом режь, хоть заворачивайся в неё. И у меня в голове шепнул голосЖан-Клода:

— Хочешь, ma petite, я тебя научу, как кормиться этойпохотью, кормиться, не прикасаясь?

— Сам знаешь, что хочу, — шепнула я в ответ.

И стало так, как было раньше в истории с Примо — он будтооказался в моей шкуре, и я стала знать то, что знал он. Я знала, как открытьсяи втянуть в себя густой воздух. Это было не как дыхание, не как будто питаешьсяот прикосновения, это действительно было ближе к тому, будто тянешь воздухметафизическими горстями, тянешь похоть в себя горсть за горстью.Необычайнейшее ощущение, как будто похоть — шёлк или атлас, а я втягиваю её всебя, будто складки шелка уходят в какую-то дыру у меня в коже. Ощущение —будто я сделала в себе рану и втягиваю что-то в неё. Ощущение на грани боли.

Голос Жан-Клода у меня в голове:

— Когда потренируешься, это не будет так некомфортно.

— Мерзкое ощущение.

— Но ты ведь насыщаешься?

Мне пришлось подумать над этим, потому что я думала только отом, как это неприятно — тянуть в себя чужую похоть. Но, подумав об этом, японяла, что да, насыщаюсь. Мне уже было не так холодно, но…

— Случалось тебе так наполниться?

— От голода спасает, но наесться — нет.

Не знаю, что бы ответила я на это, но вдруг передо мнойоказался Натэниел. Наверное, он что-то сказал, но я не расслышала.

— Я говорю: не хочешь поиграть с котёнком?

Жан-Клод убрался у меня из головы, и я прекратила кормитьсяот публики. Все исчезло, вообще все, остались только лавандовые глаза на краюсцены. Он протягивал мне руку. Слышались истеричные женские голоса:

— Я не робкая… давай я, раз она не хочет! Брэндон,Брэндон, она тебя не хочет, а я хочу…

Я вложила руку в его ладонь, но скорчила рожу, показывая,как мне все это не по душе. Не люблю танцевать на глазах у чужих, даже у своих.И чтобы меня вытащили на сцену в стрип-клубе — это уж как хотите, некомфортно.До этой минуты я не очень себе представляла, как это будет — поставить емузасос. На сцене, при всем народе… фу!