Я говорила, что он изображал секс? Так я ошиблась. Он сейчасначал его изображать.

Он бился об меня сзади, прижимая мои руки к стулу,изогнувшись надо мной. Ноги у меня были сведены, и он ничего не касался изтого, что повредил Реквием. Ноги у меня были сведены, и поза не годилась бы,если бы мы действительно пытались заняться сексом, но шоу было не для того. Какон сам говорил несколько часов назад, это была иллюзия — иллюзия, что этиженщины могли бы его получить. Иллюзия, что он может вытащить любую из них насцену и поиметь на глазах всех остальных.

Стринги на нем были атласные, но под атласом — напряжённаяжёсткость, и единственное, о чем я могла думать — это о том, что было у меня вофисе. Как я по-настоящему ощутила его в себе. Как он задвигал мне до упора,гладил то местечко внутри, как я ощущала его — такого осторожного, деликатного,такого сильного. Вдруг воображение стало моим врагом, потому что между двумявздохами воспоминания захватили меня, и внезапно тяжёлое тепло разлилось снизуживота по всей коже мурашками. Меня свело судорогой на стуле, на телеНатэниела. Он все ещё склонялся надо мной, и тяжесть его давила на меня средиэтих судорог, среди оргазма. Небольшого, без криков, без хватания ногтями —просто беспомощный спазм, а это по моим меркам немного.

Он шепнул мне в щеку горячим дыханием:

— Анита…

Но тут позади нас послышалось движение, будто порыв ветра, извук, который я не узнала — что-то резко хрястнуло по телу. Натэниел отозвалсяна удар спазмом, почти как у меня. Второй удар, и на этот раз со словами,голосом Жан-Клода:

— Ах ты, шкодливый кот! Брысь от неё, котяра, брысь!

Тело Натэниела откликалось на каждый удар будто миниатюрныморгазмом. Оно напряглось, охватывая меня, будто ощущение моего тела при ударахЖан-Клода было таким, которое он не хотел терять. Но Жан-Клод отогнал его сшуточками, и Натэниел проверил, что юбка у меня на месте, перед тем, какЖан-Клод погнал его по всей сцене.

Я осталась, цепляясь за стул, колени у меня подгибались так,что я не решалась двинуться. У Жан-Клода была в руке небольшая многохвостаяплеть. Натэниел прижимался к полу, уползая по сцене, а Жан-Клод его бил. Какизвращённая версия укрощения льва в старые времена, только стул служил совсемдля других целей.

— Ты очень плохой кот, очень плохой! Как мы наказываемплохих котят?

Я подумала, что он обращается ко мне, но это было не так.Женщины вокруг сцены стали скандировать:

— Связать! Связать! Связать!

Жан-Клод улыбнулся, будто такая мысль ему даже в голову неприходила, но сейчас очень понравилась. По его жесту с потолка спустились цепи.Я их не замечала раньше в путанице прожекторов и кабелей. Да, черт возьми, дажене посмотрела вверх.

Двое обнажённых по пояс официантов, только в кожаных штанах,вышли на сцену и подняли Натэниела на ноги. Потом приковали его к цепям с широкоразведёнными руками выше головы.

Жан-Клод подошёл ко мне, покачивая бёдрами больше, чем надобыло. Коснувшись моей руки, он спросил с улыбкой, не отвечавшей его словам:

— Как ты себя чувствуешь, ma petite?

Я шепнула, зная, что он меня услышит:

— Флэшбэк.

— Не такой сильный, как был от нашего Ашера.

Я кивнула.

— Интересно, — произнёс он. — Ты достаточнохорошо себя чувствуешь, чтобы закончить этот спектакль?

— Я обещала.

Он улыбнулся шире, и вдруг его голос весело зазвучал на весьзал.

— Итак, вы можете нам помочь наказать этого шкодливогокотёнка. Заставить его заплатить за вольности, что он себе позволил. —Меня коснулась тень того, что он делал с публикой. Когда он сказал «наказать»,тело у меня дёрнулось, слова «шкодливый котёнок» заставили думать о запретныхшалостях, «заплатить» — и на сцену полетело ещё больше денег, «вольности»настроили на похотливый лад, вызвавший в публике нервный смех, будто мысли узрителей были хуже того, что они видели в этот вечер.

Я всего лишь кивнула и позволила ему взять себя за руку. Этобыло ошибкой, но одновременно это помогло: меня стало меньше трясти, но зато ябольше ему открылась. У него коснуться даже руки — отвлекало сильнее, чем удругих мужчин коснуться куда большего. Он провёл меня, ещё не пришедшую в себя,по сцене, и мы встали за Натэниелом, созерцая его обнажённую спину.

Жан-Клод выпустил мою руку и подошёл к нему. Коснулся голойспины.

— Можете бить его сюда, — его рука скользнула доягодиц, — или сюда. Он плохо себя вёл, но уродовать его мы не хотим, слишкомон красив для этого.

Публика с этим согласилась — почти вся.

Жан-Клод протянул мне плеть.

— Я не знаю, как ею пользоваться.

— Во-первых, что это такое, мои дорогие? —обратился он к публике.

— Плётка! — заорали женские голоса.

— А во-вторых, мне доставит удовольствие, — этослово скользнуло по коже не только у меня, но и у многих женщин, потому что ониистошно подхватили: — показать, как она работает!

И каждое слово было темней, двусмысленней предыдущего.

Сперва он попытался мне это показать, просто обрабатываяНатэниела. Тяжёлые кожаные хвосты мелькнули в воздухе и рассыпались цветком покоже Натэниела. Тот на каждый удар реагировал спазмом, судорогой всего тела отпальцев рук до пальцев ног. Я видела часть его лица, закрытые глаза,приоткрытые губы, и понимала, что судорога эта не от боли. Жан-Клод билНатэниела, точнее, порол его, пока у него кожа не порозовела, а сцена под егоногами покрылась денежными купюрами.

Он наклонился к Натэниелу поближе, что-то сказал, тот что-тоответил, и Жан-Клод повернулся ко мне, протягивая плеть рукояткой вперёд.

— Он очень плохой котёнок!

Я покачала головой.

— Показать ей, как это делается? — спросил он упублики, и зрительницы завопили громче, а я пожалела, что не взяла эту чёртовуштуку и не попробовала, но уже было поздно.

Он вложил плеть мне в руку и прижался ко мне сзади, обхвативодной рукой за талию, а другой взявшись за руку, которой я держала плеть. Такобычно стоит инструктор, который учит тебя махать клюшкой в гольфе или битой вбейсболе. Он завёл мне руку назад и попытался заставить меня резко ударить поНатэниелу, но получилось не резко, а вяло.

— Тебе придётся расслабить мышцы и дать мне сделать всюработу, ma petite. — А для публики он сказал достаточно громко: —Расслабьтесь, моя милая, и мы покажем ему, что такое боль. А может, и нетолько.

Последние слова прозвучали как шёпот на ухо в темноте.

Я с шумом выдохнула воздух — оказывается, задержаладыхание, — и попыталась расслабиться, как меня просили. Это я не слишкомхорошо умею. Но я знала, что если этого не сделаю, то спектакль затянется, а яхотела с этим действием закончить. Как-то это было унизительно, как будто я —девчонка, которая не может ударить по мячу без чужой помощи. Ладно, может, я незнаю, как держать плётку, но так уж сильно помогать мне не надо.