Все обернулись ко мне. Кажется, только я осмелился перебить Олеана не возмущёнными выкриками, а спокойной логичной речью.

Он смотрел куда-то сквозь меня. Наконец, обуздав ярость, он захлопал в ладоши и медленно начал наступать на меня.

– Хэллебор! Наконец-то ты меня услышал. Что ж, твоя теория вероятна, но, как я уже говорил, вряд ли процесс сбора энергии может быть безболезненным и не имеющим последствий. Донор отдаёт кровь, которая никак не влияет на состояние души и разума. Нехватка же энергии может привести к безумию. Ты просто сойдёшь с ума. Тебя прельщает подобная перспектива?

Я попытался двинуть запястьями, так как верёвка натирала, но пожалел об этом. Неприятно.

– Не прельщает. Но я уверен, что мы сможем добиться результатов, если будем изучать тела бессмертных, их способности и прочее. А Совы именно этим и занимаются.

Олеан развёл руками.

– Хэллебор, такого не бывает! Доноры отдают кровь, а не частицы собственной души и жизни. Кровь – это физическая составляющая. Она восстанавливается.

– Энергия, возможно, тоже.

– Возможно! Коэлло, я о том и твержу. Откажись от своих непонятных принципов и перейди к Во́́ронам. Ты получишь доступ к исследованиям, я сам могу помочь тебе в этом. Мы найдем всё необходимое. И тогда ты сделаешь всё намного лучше и гуманнее Сов. Мы не будем никого красть – только по добровольному согласию. Всё будет справедливо. Совы же не показали себя теми, кому можно довериться.

Кто-то согласно закивал. Кто-то завыл от отчаяния. Кажется, кто-то плакал.

Кто-то начал спорить.

– Твои мысли наполнены горестью и страданиями, – я понизил голос. – И это видно.

Я отвернулся, заканчивая разговор. Олеан нахмурился, махнув рукой. Веймин, стоящий чуть позади, взял меня за предплечье и повёл обратно в камеру.

Собрание окончилось, когда ла Бэйл напомнил про обед и дал время пленникам обдумать его слова до завтра. Но наверняка он будет принимать к себе и тех, кто примет решение даже через месяц.

Я снова грохнулся на каменное ложе и посмотрел на Эндрю, которого завели вслед за мной. Он морщился, словно от боли и неприязни. Но взгляд его казался опустошённым. Как только дверь закрылась, я встрепенулся:

– Бежать никак, да?

– Никак. Они смогли установить небольшой аномальный барьер у каждой комнаты, который будет тебя убивать при попытке покинуть помещение. Да и какой смысл? Там почти вся школа с раззадоренными аномальными силами и обычным оружием. Не барьер убьет, так застрелят на месте. Отключают его, конечно, когда приносят еду или выводят… Может, в этот момент можно было бы проскочить, но как я уже сказал – смысла нет.

Я хмыкнул. Звучало безнадёжно, но Эндрю знал, о чём говорил. По его словам, всё это им объяснили на следующий день после их заключения – потому что только на следующий день удалось установить барьеры. С этим помог Юниган – не зря же он вызвался заботиться о бедном-несчастном Олеане.

– Кажется, привилегии тут бы не помешали.

Эндрю поднял взгляд, и я не ожидал, что он будет так спокоен. Ему бы стоило воззриться на меня с ужасом.

– Ты думаешь послушать Олеандра?

Ответа у меня не было. Были только вопросы.

Но задать их я не мог. Потому я просто подвинулся, чтобы со мной рядом сел сокамерник, и уткнулся головой в стену.

Совсем не скоро, отнюдь не скоро всё это кончится. Я чувствовал, что конец только начал проявлять себя, хаос только начал просыпаться.

Как же мне хотелось покончить со всем этим.

Но я не мог. Возможно, в глубине души я хотел жить. И только это поддерживало во мне бессмертие.

Ворон

Не знаю точно, были бы мы действительно оппозицией или революцией. Казалось, эти слова давно всем приелись, наскучили, всех тошнило от этих слов.

Тяжело выбирать правильный путь, тяжело признавать свою вину. Тяжело обдумывать собственные поступки как будто со стороны. Невозможно вытерпеть это, не пытаясь ненавидеть кроме себя и всех вокруг.

Ненавидел я всех и по другим причинам – из-за их отношения. Да, быть может, я просто был таким человеком – не заслуживающим доброты. Сострадания, понимания. Может быть, я просто был.

Я не знаю, что на самом деле должно случиться и чего я обязан избежать. Я не знаю, какая дорога верна, а какая ведёт к разрухе. И самое важное – я не знаю, действительно ли надо стремиться к доброте и свету или же нет. Или же хаос – то, чего никто не принимает, то, чью прелесть все небезразличные мне люди отрицают… что, если он просто не для всех? Что, если его красоту и истину понимают немногие, но что же мне думать, если эти некоторые мне кажутся изредка просто сумасшедшими, часто – уродами и иногда – близкими мне людьми?

Мне не нравится термин «близкий человек». Возможно, я его боюсь. Возможно, я опасаюсь, что, если я поверю в его значение, мне будет невыносимо их терять.

Возможно, я пытаюсь скрыться за холодностью собственных суждений от пламени, что сжигает внутренности, высушивая любые слёзы, выплаканные или невыплаканные.

Да, возможно, я боялся быть собой всё это время. Возможно, я до сих пор себя не знаю.

И это видно по всем моим «возможно» и «не знаю».

Дыхание Аарона казалось громом перед вспышкой молнии. Он стоял за мной и тяжело, нетерпеливо дышал.

– Держи слово, Бэйл.

– Держу, Хольд.

Я откашлялся и, поправив ворот мантии, направился подальше в тень, прочь от посторонних и стараясь быть ближе к мгле. Я погрузился в неё, Аарон же исчез в круговороте, ожидая меня теперь по ту сторону. Я протянул вперёд руку, играя пальцами с неизведанной субстанцией, до которой никто не был способен дотянуться, кроме меня. Я улыбнулся своему единственному провожатому в этот мир и единственному, чего боялся и чем успокаивался. Я утонул. Тьма пожрала меня, когтями неизведанности изрезав моё тело. После секунд или минут пустоты я очнулся и, впервые вздрогнув, направился по направлению к месту, о котором несколько месяцев старался не думать.

Я пробирался сквозь чернеющие тоннели. Они врывались в меня и с треском выползали из-под ногтей, волос и из глаз. Тьма была подобна ручью и подобна воздуху, подобна песку и подобна звуку. Она была всем.

По эху тихого бормотания я отыскал нужное место. В нужное время. В нужных обстоятельствах.

Он сидел на постели и что-то говорил себе под нос. Выкрашенные в алый кучерявые волосы померкли, теперь казавшись высушенной кровью. Он поднял взгляд. Комнатка была пустой и минималистично обставленной. Открыто окно, горит свеча. Я помнил, что он любит свечи. Удивительно, что они позволили держать ему тут огонь.

Генри умел уговаривать. Иногда.

Он замолчал на полуслове, ведь он говорил сам с собой, а тут появился реальный слушатель. Я прижал палец к губам, но он успел вскочить. Я молча потянулся к нему и схватил за кисть, случайно её вывернув, отчего парень прикусил себе язык и не успел сказать ничего, прежде чем его рот заткнула тьма. Она поглотила его слова и его молчание, и я заметил ужас в его глазах – от воспоминания о первом таком путешествии, и спокойствие – он понял, осознал, почувствовал, насколько эта сила бесконечная и умиротворяющая. Но Генри нахмурился, когда я отпустил его, ведь, глядя на меня, он понял, что эта сила ещё и разрушительная.