старого казака и семья была, и деньги водились. Начнешь всякого на кол сажать – Сечи бы не осталось. Но это той, Ваня, старой Сечи. А теперь сам видел: сиромашня одна. И уж это, Ваня, такая сиромашенного рода сиромашня, что и духу ей казацкого набираться было неоткуда. Ее атаман на меня и прочих и натравил. И умно сделал, умеет: не сразу, да подобрал хлопчиков, которые сперва шаровары за старшиной носили, а потом ей же глаза буравили.

– Чего же вы с Чорным не поделили?

– А и не дошло, до того, чтобы делить, не допустил атаман. Знаешь ты – знаю, что слыхал – что татары нынче наши большие помощники против ляхов. Так оно и есть, да только мы через тех помощников ляхов никак одолеть не можем, как их, поганцев, не бьем. Ну, не про то сказ. А про то, Ваня, что за помощь всегда платить приходится, а чем же заплатить, тем более татарве? Вестимо: людьми русскими. Может, пару уездов польских крымцы и пограбили, а остальное-то все на Украине взяли… И вроде, никак без них: хоть вой, да терпи. А Иван Дмитриевич, хоть и первый татарам враг раньше был, теперь таким им дружищем стал, что только держись. Говорят, с калгой он по кустам в степи ходил, да за руки держался, и так они в тех кустах хорошо столковались, что если захочешь знать, где в другой раз татары грабить будут – так лучше сразу у атамана и спросить. И раньше всегда полон отбивать ходили, а тут наоборот: как с почетным караулом ясырь гонят, и попробуй подступись. Ну и, на удивление, атаман богатеть начал: раньше снега у него зимой не допросишься – и очень его за ту бережливость в войске ругали – а теперь чуть ли не Вишневецких обогнал, и не очень-то богатства того стеснялся. У кого терем с гаремом поискать, так это у Ивана Дмитриевича, да искать уже некому. А мы с судьей войсковым, в одной избе сидючи, все думали про это, да друг на друга взглянуть боялись, а в тот день, когда взглянули искоса, да ничего еще не сказали – в тот же день пришли и ко мне, и к нему. Дальше знаешь…

– Чего же с судьей?

– Мимо кола промахнулся, да на крюк сел – не седалищем, а ребрами. Повисел недельку, потом сняли. Атаман-то ведь не злой, это я и сейчас скажу. А меня, видишь ли, москали у Ивана Дмитриевича откупили. Не знал я для чего, до поры до времени, а потом уж поздно стало. Не меня одного – и семью мои москали спасли.

– И где же она?

– А и теперь у них, московская хватка крепкая… – глаза Ермолая затуманились – Да живы, Ваня, живы, и не в Крыму, не на колу, и не в Царьграде.

Все ненадолго замолчали, сочувствуя горю бывшего войскового писаря. После речи Неровного, Иван готов был думать, что скромный Черепаха является, в действительности, по меньшей мере есаулом в отставке, да не таким, как Пуховецкий представлялся на ногайском стойбище, а самым настоящим, но это предположение Черепаха отверг:

– А я вот как раз из тех и буду, что атаман набрал, да на испытанное товарищество натравил, – усмехнулся он. Сейчас, глядя на него, Иван заметил, что Черепаха совсем молод, пожалуй, даже юн. Казак поведал самую простую историю о том, как жил он со своей семьей на хуторе почти на границе с Московией, в лесистом и диковатом краю. Именно те земли, где был хутор, раньше всех, в силу своей пустынности и удаленности, и отпали от Республики, поддержав мятежного гетмана. Черепаха, в миру звавшийся Остапом Дворцевым, сбежал с надоевшего хутора с первым же проходившим мимо казачьим отрядом, был сперва бесправным чуром, но быстро выделился из общего ряда новоявленных казаков своей стремительностью и способностью действовать молниеносно, без рассуждений и при том, чаще всего, успешно. Он был косноязычен и прост, но умен тем умом, который проявляется не в рассуждениях, а в действиях. Его скуластое лицо излучало добродушие, даже наивность, но после пары дней знакомства Иван считал Черепаху одним из самых опасных людей, которых он знал. Остап быстро попал в свиту атамана, и хотя и звался джурой, или хлопцем, сразу оказался выше по своему положению большинства старых казаков. Руками его, и таких, как он, Чорный и действовал. С самыми воинственными приготовлениями выступал личный отряд атамана против бусурман, но каждый раз дело заканчивалось без боя, или с самыми незначительными столкновениями, после чего татары с большим полоном уходили на юг, а казаки то по одной, то по другой причине не могли их нагнать. Все это угнетало Черепаху, который пришел в войско биться с ненавистными ляхами, на худой конец – с татарами, но вовсе не сопровождать в Крым толпы невольников. Однажды атаман приготовил своим приближенным роль еще менее почетную: несколько дюжин старых казаков, включая и писаря Ермолая Неровного, были схвачены, закованы в цепи, обвинены во всех мыслимых прегрешениях против войска и казацкого закона и, без возможности оправдаться, были казнены позорным и жестоким способом. Остап, как и сотни других молодых казаков, должен был, не веря своим глазам, смотреть за тем, как олицетворение казачества, лучшие его люди, корчатся на кольях, горят на кострах или истекают кровью. Он молчал, как молчали и другие, не из страха, но из-за непонимания происходящего. Сечевое войско, и без того обескровленное бесчисленными битвами, и превратившееся в основном в собрание деревенских мужиков, было обезглавлено, и не могло с тех пор делать ничего иного, как слепо следовать воле атамана Чорного. Но казни и расправы казались большинству сечевиков вполне заслуженными: атаман умел хорошо подготовить их к произошедшему, и во многом с помощью Черепахи и его товарищей – атаманских хлопцев. Дворцевой, хотя и избежал роли палача казацкой верхушки, находился с тех пор в самом тяжелом расположении духа, но до поры до времени продолжал верно служить. Конец его терпению положил один случай, свидетелем которого был, отчасти, и Пуховецкий.

– А вот там, пане, были и знакомцы Ваши – Лупынос с Палием – задумчиво говорил Черепаха – Вы же их помните…

Иван, захваченный рассказом, охотно подтвердил, что помнит: да таких и забыть было сложно.

– Так вот, будто мы ту орду должны были догнать, да пленников отнять, а получилось, пан, что въехали мы туда прямо за ними следом, вроде стременных. И то бы ничего, но были у нас