тут же вспомнил то, что до этого хмель стер из его памяти: как хотел уже он в курене, перед тем, как увидел Неровного, показать знаки и объявить себя царским сыном. Но тогда Иваном владела пьяная удаль, а сейчас он был придавлен похмельной слабостью, хотя и смягченной многими кружками пива. Все уязвимые места замысла ясно предстали перед ним. Главным было то, что видел его в образе царского сына только Неровный, остальные же казаки, вероятно, и слыхом не слыхивали о таком крымском чуде. Гораздо разумнее было бы столковаться с казаками пары куреней, склонить их на свою сторону, да так, чтобы и атаманы не возражали, а потом уже, при поддержке этой партии, объявиться на раде. Но удача смелых любит, тем более на Сечи…

Колебания Ивана прервали Неровный с Черепахой, который, один мягко, но крепко, а другой – порывисто, подхватили его под руки с двух сторон, подняли с лавки и повели к выходу. Пуховецкого и самого начало охватывать нетерпение перед предстоявшим лихим и молодецким делом, и он, гордо подняв вверх подбородок, ногой открыл дверь настежь. Одно не понравилось ему: выложенный булыжниками свод входа в цитадель был уж очень похож на эллинские ворота, через которые покинул он двор Ильяша, да и чувства, проходя под сводом, он испытал те же.

Глава 7

Богослужение, к тому времени, когда пошатывающиеся Пуховецкий, Неровный и Черепаха спустились из цитадели во внутренний кош, только закончилось. Уже вышла из церкви старшина, высыпали и с пару сотен рядовых казаков, которые теперь, разойдясь по сечевой площади и разбившись на компании в пять-десять человек, мирно беседовали, куря трубки. Большая каменная церковь, ради строительства которой разобрали татарский мавзолей, существовала пока только в замыслах, а в действительности в углу коша стояла церковь деревянная, тоже по-своему примечательная. Была она приземистая, потемневшая о времени и поросшая кое-где мхом. Ее скромность только подчеркивали красиво вырезанные наличники. Рядом с церковью стояла колокольня, такая же старая и скромная, но необычно украшенная: на каждой из ее четырех сторон стояли сделанные из жести фигурки ангелов, с приложенными ко рту трубами. Когда дул ветер, ангелы поворачивались, издавая скрип, складывавшийся в задиристую, почти плясовую мелодию. На вершине, чуть ниже креста, стояла деревянная статуя архангела Михаила с суровым, воинственным выражением лица и свитком, на котором было написано красивыми, но неровными буквами "Мне отмщение, и Аз воздам". Однако иконы, висевшие на стенах и паперти этой скромной церкви, были настолько богато украшены, что мало где сыщешь. Золотая и серебряная ткань окладов, крупные драгоценные камни, нити жемчугов – все это выставлялось напоказ с гордостью и безо всякой опаски. Один из священников вышел из-под невысокого свода храма на улицу, и к нему выстроилась целая очередь желающих причаститься казаков. Но большинство лыцарей то ли уже успели принять таинства, то ли и не стремились к этому слишком уж сильно, и стояли поодаль.

Трое товарищей решительно направились к площади, однако по пути Черепаха незаметно куда-то исчез, и уже через минуту раздался равномерный, тревожный звук литавр, а вскоре послышались такие же равномерные удары церковного колокола. Звуки литавр и колокола слились в одну мелодию, говорившую о том, что никто из товарищества не должен сейчас сидеть в курене и заниматься другими делами, а что все должны выходить на площадь, на раду. Бывшие уже на площади казаки с удивлением услышали эту мелодию, однако тут же утратили благодушное настроение, и стали собираться в толпы по нескольку десятков человек, настороженно оглядываясь в сторону церкви. Колокол обычно не использовался для призыва на раду, и поэтому многие, включая и Пуховецкого, были в недоумении. Казалось, что созываемая таким необычным способом рада должна иметь и какое-то особенное и важное значение. Все больше казаков выходило на площадь, где, наконец, стало не хватать места для всех, и вновь приходящие лезли на крышу куреней и прилегавшие к площади деревья, откуда они плевались семечками и выкрикивали кому что в голову взбредет – трезвых среди товарищества в этот праздничный день было мало. Иван с умилением смотрел на разноцветные шапки казаков разных полков, и раздражающее глаз обилие темно-синего цвета шаровар. Старшина, похоже, еще менее обычных казаков ожидала в этот день сбора рады, и долго не появлялась на площади. Наконец, с подобающей чинностью верхушка казачества стала выходить на ничем не примечательное, несколько возвышенное место рядом с церковью. Вся старшина, включая и куренных атаманов, после службы в день праздника пошла в гости к кошевому, чтобы выпить по чарке горилке и как следует закусить. От этого-то приятного занятия и оторвали их колокол и литавры. Явившись, они долго ждали есаула, который должен был вынести из церкви войсковое знамя. Когда этот обряд был исполнен, на площадь стали торжественно, с неестественно выпрямленными спинами, выходить, один за другим, атаман, судья, писарь, есаул, куренные атаманы, и вся меньшая старшина, вплоть до кантаржея и гармашей, кто нашелся на месте. Все шли с обнаженными головами и несли знаки своего достоинства: атаман – булаву, судья – печать, писарь – перо, есаул – палицу. Каждый из куренных атаманов выступал с тростью, украшенной более или менее богато, смотря по доходам куреня. Иван Дмитриевич умел обставить свой выход с особенной торжественностью. Он шел не один, а в окружении отряда своих приближенных, джур, которые были все одеты с почти неестественным для Сечи однообразием, в одинаковые ярко-красные кафтаны с трезубцем на груди, и несли каждый по кавалерийскому карабину и сабле в дорогих, изящно украшенных ножнах. Вопреки традиции, Чорный появился на площади не один, а со свитой, и не первым, а последним. Он был одет во все черное, почти как монах, и шел неторопливо, но с таким достоинством и равнодушием, что огромная, развязная казацкая толпа притихла, почти замолчала. Отряд в красных одеждах, под непрекращающиеся удары колокола и литавр, в порядке шествовал за ним, и в том же порядке выстроился, стоило атаману остановиться. Несмотря на владевшую им хмельную задиристость, у Ивана душа ушла в пятки: неужели этой силе и этому порядку должен был он, грязный и отощавший, сейчас бросить вызов? Пуховецкий внезапно и непоправимо протрезвел.

При появлении атамана толпа притихла, но когда тот вышел вперед и начал спокойно, немного насмешливо, осматривать своими черными глазами площадь, установилось гробовое молчание. Чорный довольно долго молчал, и, наконец, смиренно произнес, слегка поклонившись:

– Паны-молодцы! Вся старшина, и я, кошевой атаман, перед вами. Для чего нас вызвали, для