полицейский? Знаешь, сколько шлюх убивают каждый год?

Мерш протянул ему несколько фотографий:

– А почерк убийств? Этих девушек убил один и тот же человек! Надо быть слепым, чтобы этого не видеть! Они…

Он внезапно остановился, разглядывая тело на снимке. Затем взял второй, за ним – третий. Никакого сомнения: на всех был виден характерный укус миноги. Оба брата перенесли одну и ту же травму и, когда собирались пролить кровь жертвы, использовали одинаковый протез.

Мерш ненадолго отложил снимки и обхватил голову руками. Варанаси. Потрескивание погребальных костров в ночи. Дворец с его бесконечными коридорами. Голый мужчина с чудовищным оскалом. Он снова увидел отвратительную пасть, усеянную клыками до самого горла…

Листая досье, он наткнулся на снимок, который добил его окончательно.

– А это что такое?

– Мы называем такой нож falcetto. Ими пользуются корзинщики, оплетчики… Это единственное, в чем следователи не сомневаются: убийца разделывал жертв именно таким инструментом.

Те же детские травмы, те же последствия материнского воспитания. Две судьбы и одно прошлое… Он вспомнил слова Мукерджи: «У зверя, которого вы преследуете, может быть две головы». Да, только дистанция между ними – восемь тысяч километров.

Внезапно Савини перешел в контрнаступление:

– А что ты вообще делаешь в Риме? Ты действительно думаешь, что убийца – кардинал Антуан Роже? У тебя есть доказательства?

Мерш молча смотрел на итальянского коллегу, не решаясь выложить ему всю правду. Савини был его братом по оружию. Они вместе рисковали своей шкурой, более того: Савини по какой-то неизвестной причине считал, что Мерш спас ему жизнь. Сам Мерш ничего такого не помнил. В хаосе войны бывает трудно понять, кто кого спасает… Каждый заботится о собственной шкуре – без всякой надежды на успех.

– Ragazzo, – зашептал Савини, наклонившись к нему, – ты не можешь играть в одиночку. Убийца уничтожает бедных девушек. Если у тебя есть информация, ты должен ею с нами поделиться, ты…

Мерш решился и заговорил. Убийства в Париже. Калькутта. Ронда. Варанаси. Два брата… Единственное обстоятельство, которое он намеренно опустил – чтобы «не выносить сор из избы», – это свое и Эрве родство с хищниками.

Когда он закончил, солнце уже закатилось и над площадью праздничными светлячками зажглись тысячи лампочек. Ночь в Риме не имела ничего общего с темнотой и сном. Скорее, это был новый день, который наступал, мерцая и переливаясь.

Савини помолчал несколько секунд, переваривая услышанное, и сказал, качнув крупной головой:

– Даже если ты прав насчет Антуана Роже, ты не сможешь ничего доказать.

– Я приехал сюда не для того, чтобы искать доказательства.

Савини снова рассмеялся, но теперь его смех был мрачным и зловещим.

– Ты все такой же одинокий борец за справедливость? Значит, железной уверенности у тебя нет?

– Ты и я, мы оба знаем, что насилие – это ответ, которому не нужен вопрос.

– Хорошо сказано, ragazzo. В Алжире мы находили решение, хотя никто точно не знал, какая перед нами стоит задача.

– Как мне добраться до Антуана?

– Это трудно. Он каждый день бывает в Ватикане, в охраняемых помещениях.

– Как он туда приезжает?

– В сопровождении двух телохранителей.

– Где он живет?

– Во дворце, который тоже принадлежит Ватикану, то есть он пользуется тем же дипломатическим иммунитетом, что и сам город.

– И значит?..

Савини выдержал одну-две секунды, словно встряхивая игральные кости в кулаке, и наконец выбросил две шестерки:

– Каждую субботу монсеньор исповедует свою паству в церкви папского города.

– Ты имеешь в виду… завтра? В какой церкви?

– Сант’Анна деи Палафреньери, к северу от площади Святого Петра. Церковь принадлежит монахам-августинцам.

– Надо записываться заранее?

Савини снова рассмеялся:

– Ты слишком давно живешь среди социалистов, парень. В дом Божий ты просто приходишь, и тебя там принимают, вот и все.

– Серьезно?

– Во всяком случае, Сант’Анна деи Палафреньери – единственная церковь в Ватикане, где не нужно разрешения на вход.

– Народу будет много?

– Нет, не думаю. Антуан имеет большое влияние, но внутри курии. Он не публичная фигура.

Определенно, у сыновей Матери было много общего: один без колебаний умер, лишь бы скрыться от чужих взглядов, второй спрятался за стенами Ватикана: оба превратились в тени.

– Я могу оставить эти документы себе? – спросил Мерш, вставая.

– Это копии. За мной был должок.

Он твердо верил, что Мерш спас ему жизнь. Тот хорошо помнил, как убивал, но чтобы кого-то спасать? На повестке дня тогда это не стояло…

– Grazie mille[144], – ответил Мерш, хлопнув его по плечу.

Зажав папку под мышкой, он направился домой по темной мощеной улице, которую едва освещали фонари. Он не знал, на его ли стороне Бог, но не сомневался, что впереди ему подмигивает Дьявол.

149

Из всей троицы Николь единственная раньше бывала в Риме. И даже несколько раз. Ее отец был любителем живописи эпохи Возрождения, особенно кватроченто, а также вкуснейшей пасты, которую подавали здесь на каждом углу. Вот почему, когда она объявила, что назавтра едет в Италию, отец выслушал новость с недовольным видом, но не стал поднимать крик.

Она смотрела вокруг с удовольствием, но без всякого любопытства. И позволяла Вечному городу нести себя, как позволяла это морю, чувствуя спиной колыханье волн…

Она стояла на крохотном балконе их номера и курила. Наклонившись вправо, она смогла бы увидеть пьяцца дель Пополо, но сейчас она закрыла глаза и, опершись на железные перила, вдыхала запах Рима – нагретого камня, паров бензина, сосновой смолы…

Внезапно она повернулась к Эрве, который, лежа на кровати, листал путеводитель:

– Думаешь, он нас здесь бросит?

Эрве поднял глаза. Достаточно было сунуть ему в руки книжку, чтобы он снова стал похож на студента-отличника.

– Пусть делает то, что считает нужным.

– Но, ты думаешь, он попытается справиться без нас?

– Если он взял нас с собой, значит мы будем действовать вместе.

Все такой же наивный младший братишка… Мерш был вполне способен атаковать Ватикан в одиночку с кольтом в руке и «Ка-Баром» в зубах, а то, что он посадил их в свою «дофину», могло быть сделано просто по привычке…

Николь вернулась на свой наблюдательный пункт и снова глубоко вдохнула воздух Рима. Какое чувство испытывала она к этому легавому-убийце? Она и сама толком не знала. Определенно, что-то из области физиологии – что-то импульсивное, спонтанное, животное. В его присутствии ее собственная жизнь меняла свою сущность. Она становилась одновременно интенсивнее и легче, глубже и изменчивее…

Вот же дерьмо: она столько лет потратила на чтение великих романов о любви, а теперь, столкнувшись с нею лицом к лицу, не смогла ее опознать. Этого хватило, чтобы вызвать отвращение к литературе, но одновременно она получала от своего смятения странное удовольствие. Верный признак того, что теперь она проживала жизнь, а не мечтала о ней.

150

Stretto[145].

Ему нравилось это слово. Два слога, щелкающие под языком. Впрочем, сейчас Эрве нравилось в Риме почти все. Он полюбил даже сон, каким бы невероятным это ни казалось: после ужина, состоявшего из пасты и